Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6 - [15]

— Я так и понял, — заметил я.

Разговор замер. Дмитрий налил себе еще чаю, и Степановна стала подробно выспрашивать, как поживает Иван Сергеевич.

— А в прежней армии вы кем служили? — при первой же возможности я снова вцепился в Дмитрия.

— Ординарцем.

— А теперь кем?

— Шофером.

— Офицерами у вас кто?

— У нас комиссар.

Армейский комиссар — это большевистский чиновник, прикрепленный к полку, чтобы надзирать за действиями офицерского состава.

— Кто он такой?

— Да кто его знает? — ответил Дмитрий. — Такой же, как все, — прибавил он, как будто все комиссары относились к какой-то низшей расе.

— А что такое эта Красная армия? — наконец спросил я.

— Да кто ее знает? — ответил Дмитрий, как будто это последнее, что может кого-то интересовать во всем мире.

Дмитрий был типичным представителем массы бездумного пролетариата того времени, который видел в большевистском правительстве случайное, необъяснимое и не более чем временное явление, коему вскорости суждено пойти на спад и исчезнуть. Что касается мыслящего пролетариата, то он быстро делился на два лагеря: меньшинство встало на сторону большевиков в стремлении к привилегиям и власти, а у большинства росло недовольство подавлением завоеванных революцией свобод.

— У вас в доме есть комбед? — спросил я Степановну.

— Есть, — сказала она и, повернувшись к Дмитрию, сказала: — Митька, запомни: про Ивана Павловича — молчок.

Степановна рассказала, что в комитет входят три девушки из прислуги, дворник и привратник. Весь дом с сорока квартирами находится в их ведении.

— Время от времени они приходят, — сказала Степановна, — и берут мебель, чтобы оставить квартиру на первом этаже, которую заняли. Кажется, больше их ничего не волнует. А привратника никогда нет на месте при входе (и за это я был ему глубоко благодарен), и всякий раз, как до него есть нужда, никогда его не доищешься.

Варя проводила меня до двери, когда я уходил.

— Если хотите вернуться, — сказала она, — Степановна вряд ли будет против.

Я настоял на том, чтобы они взяли деньги за съеденное мной, и снова пошел искать Мельникова.

Стояло промозглое утро, начался снегопад. Люди спешили по улицам, вцепившись в узелки и свертки. Очереди, в основном из женщин-работниц, выстроились перед лавками, где над дверями висели холщовые вывески «Первая коммунальная палатка», «Вторая коммунальная палатка» и так далее, там по продуктовым карточкам выдавали немного хлеба. Обычно его не хватало на всех, поэтому люди приходили ни свет ни заря и стояли, ежась от холода на пронизывающем ветру. Такие же очереди выстраивались позже у заведений покрупнее под вывесками «Коммунальная столовая номер такой-то». Иногда до меня доносились обрывки разговоров из этих очередей. «А почему „товарищи“ не стоят в очередях?» — возмущенно восклицала какая-нибудь женщина. «А где все евреи? Троцкий тоже в очереди стоит?» и тому подобное. Потом, получив свою толику хлеба, они поспешно уносили его или прямо в руках, или завернув в принесенную специально для этого бумагу, или спрятав под шали, которыми обматывали шею и уши.

Я снова поплелся через реку и поднялся по длинному Каменноостровскому проспекту к больнице Мельникова, но он все еще не вернулся, и там ничего о нем не знали. Бесцельно бродя по городу, я попал в тот район, где жил раньше, и там, в переулке, неожиданно наткнулся на окно с наклеенным листком бумаги, где карандашом было написано слово «Обеды». Я догадался, что это не «коммунальная столовая». Без талона я не мог пойти в общественную столовую, поэтому осторожно заглянул за дверь маленького заведения и обнаружил единственную комнату на первом этаже, вероятно, бывший магазин, откуда вынесли лишнюю мебель и поставили там три крошечных столика, где всего поместилось бы не больше шестерых человек. Все было очень простое, явно устроенное на скорую руку, но весьма чистенькое. В комнате было пусто, и я вошел.

— Вы обедать? — спросила молодая дама, появившаяся из-за занавески.

— Да, будьте добры.

— Присядьте пока, — сказала она. — Вы рановато, но скоро будет готово.

Чуть погодя она вынесла тарелку каши, было мало, но вкусно.

— Извините, хлеб за дополнительную плату, — заметила она в ответ на мою просьбу.

— Можно здесь обедать каждый день? — осведомился я.

— Пока нас не закроют, — ответила она, пожав плечами.

Я разговорился с нею.

— Мы работаем тут неделю, — пояснила она. — К нам приходят те, у кого нет продуктовых карточек или кто хочет чего-то получше, чем в коммунальной столовой. Мой отец держал большой ресторан на Садовой улице, а когда большевики его закрыли, перебрался в помещение поменьше на заднем дворе. Когда его тоже закрыли, мы переехали сюда — тут жил один из отцовских поваров. Мы не можем сделать вывеску, но пока объявление в окне есть, можете приходить. Если его там не будет, не заходите; это значит, что теперь тут хозяйничают красные.

На второе была морковь. Пока я ел, зашли еще трое посетителей, и я сразу увидел, что это люди образованные, хорошего положения, хотя у всех был изможденный и измученный вид. Свои маленькие порции они ели с жадностью и жалкой неохотой отсчитывали плату. Один из них выглядел типичным профессором, из двух других — это были женщины — одна, по моей прикидке, могла быть учительницей. Хотя мы сидели в тесноте, никто не разговаривал.