Бриллианты из подворотни - [10]

Услышав отрицательный ответ, все потеряли к нему интерес. Хата была «строгая» и каждый жил своей жиз­нью. В «строгих» хатах не принято задавать много во­просов, кроме традиционных: «Какая статья и откуда родом?» Узнав, что он с Украины, к нему подошел парень в спортивном костюме и комнатных тапочках. Он был чисто выбрит, костюм хорошо сидел на его спортивной фигуре, и вид он имел внушительный.

— Пошли потолкуем, земляк,— предложил он.

Они стали прогуливаться по камере. В тюрьмах и ла­герях люди часто группируются по принципу землячества. Он указал Шлихту место за столом, место в «телевизоре» — шкафу для продуктов, куда Шлихт положил свою пайку и сказал:

- Завтра утром повезут троих на суд. Одна из шконок твоя.

Дни в тюрьме похожи друг на друга как две капли воды. Распорядок не отличался разнообразием. Подъем в шесть часов, затем — утренняя проверка, на которую все обитатели хаты выстраивались в проходе между нар, и корпусной¹, в сопровождении двух вертухаев, пересчи­тывал их по головам.

Затем открывалась кормушка, и все получали завт­рак. Съев завтрак, ждали обед. А расправившись с обе­дом, ждали ужин. После вечерней проверки, кроме отбоя, ждать было нечего. Особое место в распорядке занимала прогулка. Их хату выводили гулять сразу же после завт­рака. Прогулочные дворики были небольшие и распола­гались на крыше тюремного здания. Прогулок Шлихт не пропускал. Это было единственной возможностью поды­шать воздухом.

Однажды на стене прогулочного дворика они увидели необычные предметы. По четырем углам появились мощ­ные осветители. Рядом была Пугачевская башня, в кото­рой, по слухам, держали смертников, и из которой бежал Дзержинский. Все решили, что их водят гулять по ночам.

Утром, как обычно, вертухай открыл дверь, посту­чал ключом по металлической ручке и противным голо­сом прокричал:

— Встать на проверку!

Сонные зеки начали слазить со шконок и строиться в проходе.

И тут случилось невероятное. Последующие события все воспринимали как продолжение тяжелого тюремно­го сна. В камеру вместо привычного корпусного четким шагом вошли три гестаповских офицера. Зеки не знали их знаков различия, но, судя по всему, чины у всех были высокие. Все опешили. Прошло несколько минут заме­шательства, и уже вся хата орала:

— Ура! Наши пришли!!!

Но не тут то было. Они ошиблись. В одном из них все вдруг узнали корпусного по кличке Коньголова. Эту кличку он оправдывал невероятно большой головой.

Коньголова ударил доской для подсчета ближнего зека по спине и заорал:

— Я вам покажу «наши»!

И покрыл их трехэтажным матом, ничего общего не имеющим с культурной немецкой бранью. Как и его спут­ники, он был навеселе. Присмотревшись к двум другим гес­таповцам, Шлихт узнал в них своих любимых актеров — Вячеслава Тихонова и Леонида Броневого. Из троих Ти­хонов был самый трезвый. Он брезгливо посмотрел на орущего Коньголову и сквозь зубы процедил:

— Руссише швайн. Доннер веттер.

Затем хотел что-то добавить, но, видно, немецкий ему давался нелегко. А шеф берлинского гестапо по-немецки вообще не говорил. Вдобавок был пьянее других. Он об­вел всех своими поросячьими глазками, громко икнул и, махнув рукой, вышел в коридор. За ним ушли Коньголо­ва и Штирлиц.

Зеки долго не могли опомниться. Но тут открылась кормушка, и баландер, раздавая завтрак, сообщил, что в Бутырской тюрьме снимается фильм под названием «Сем­надцать мгновений весны».

А насчет смертников в Пугачевской башне слухи были ложные. Баландер, возивший туда баланду, сказал, что там лечат от чесотки.

Публика в хате была самая разношерстная. В основном был человеческий хлам, который общество упорно старалось выбросить за борт. Человек, однажды по­павший в следственно-судебную совдеповскую мясоруб­ку сроком более чем на три года, переставал быть психи­чески и физически нормальным. За время пребывания в заключении он претерпевал массу лишений, не всегда за­служенных. Незаслуженные наказания давали ему мораль­ное право раздвинуть границы дозволенного и, выйдя на волю, он мог совершить поразительное по своей жесто­кости преступление, не испытывая при этом угрызений совести. Шлихт иногда задумывался, почему общество ве­дет себя так неосмотрительно. Собака, которую держат в вольере, плохо кормят и дразнят в течение нескольких лет, обязательно кого-то укусит.

Многие из находящихся здесь были забыты всеми и могли рассчитывать только на себя. Это можно было проследить по количеству передач. Каждый подследствен­ный имел право на одну продовольственную и одну вещевую передачи в месяц.

Но если на «малолетке» передачи получали все пого­ловно, на общем режиме — почти все, то в «строгих» ха­тах, где каждый имел две и более судимостей, передачу получал каждый десятый, а на «особом» их не получал никто.

Женитьбы Кречинского

На фоне этой серой массы выделялся зек по кличке Кречинский. Эта кличка полностью характеризовала род его занятий. Кречинский был брачным аферистом. Он был высокого роста, подтянутый и широкоплечий. Его нельзя было назвать красавцем, но в нем чувствовалась порода.

Шлихту он чем-то напоминал графа Калиостро. В разго­воре Кречинский не употреблял нецензурных и жаргон­ных выражений, что не было свойственно остальным оби­тателям камеры. У него была третья судимость. Две пер­вые «ходки» были также за брачные аферы.