Бриллиантовый крест медвежатника - [72]

– Вы прибыли из Ярославской тюрьмы, – сказал он, сладко улыбаясь. – До этого вы сидели в разных тюрьмах и с разным режимом. Небось и газетки, бывало, почитывали, – душевно посмотрел он в глаза одному из политических, – обсуждали судьбу России. Охранники бегали для вас за куревом и водкой, вы общались с родными и женами, – игриво сверкнул глазами помощник, – ну прямо санаторий. А здесь, – его мягкий голос сделался елейным, – режим каторжный. Он требует полного и беспрекословного подчинения. За непослушание – тридцать суток тюремного карцера. Ежели это не поможет, – расцвел в улыбке помощник, – будем нещадно пороть. Если и это окажется недостаточным, у нас есть еще одно средство – расстрел. И только волны Невы будут знать о том, куда вы подевались. Вы поняли?! – закончил он, глядя на арестантов счастливыми глазами.

Потом этапников часа два мурыжил канцелярист, после чего Стояна и других переодели в новые тюремные робы, которые, сняв, можно было не класть, а ставить в уголок, и повели в первый корпус, который все поколения шлиссельбургских сидельцев называли зверинцем. Войдя в свою камеру, Варфоломей понял, отчего звался зверинцем первый корпус. Стены камеры были и не стены вовсе, а решетки из толстых прутьев. Это была настоящая клетка, просматриваемая надзирателем со всех сторон.

Мебеля камеры были ей под стать: столом служил привинченный к решетке щит, опускавшийся только в строго определенное время. Нары тоже были прикреплены к решетчатым стенам. Возле них висели полотенца из тюремного холста и котомки для разрешенных личных вещей. И еще был общий открытый шкафчик для хранения хлеба, одиноко стоящий в уголке.

Вечером, по свистку надзирателя, всех их собрали на вечернюю поверку.

– Здравствуй, карантин! – гаркнул второй помощник, заплывший жиром, как свинья.

– Здравия желаем, ваш бродь! – рявкнул Стоян вместе со всеми.

Следующий свисток надзирателя раздался через час.

– Спать! – прокатился его грубый окрик по камерам-клеткам. – Всем спать!

Под потолком межкамерного коридора зажглась дежурная электрическая лампа в пять свечей, и наступила замогильная тишина.

После того как карантин закончился, Стояна перевели в общую камеру второго корпуса, «сарая», как называли его заключенные, – самого старого и мрачного из всех корпусов Шлиссельбургского централа. Здесь когда-то сидели народовольцы, а теперь – бессрочники и штрафники. Окна корпуса выходили на большой двор. На этом дворе был расстрелян в 1884 году народоволец Евгений Минаков, организатор революционных кружков в Одессе, а в 1885-м – Ипполит Мышкин, пытавшийся устроить в 1875 году побег известному апологету революции Николаю Чернышевскому из сибирской ссылки. Здесь, в этом дворе, были благополучно повешены в 1884 году руководитель террористического военного отдела «Народной воли» поручик Николай Рогачев и создатель этого отдела лейтенант флота Александр Штромберг. А в 1887-м за ними последовали участники покушения на Александра III, террористы-народовольцы Александр Ульянов, Петр Шевырев, Василий Осипанов, Пахомий Андреюшкин и Василий Генералов. Словом, в этом дворе, где когда-то в назидание арестантам второго корпуса стоял действующий эшафот, кровушки пролилось немало. Теперь на этом месте росла ветвистая яблоня.

Стоян попал в сырую полутемную камеру, где вместе сидело человек двадцать политических и уголовных. Это не было ошибкой или недоразумением, это была скорее «воспитательная мера», и тюремное начальство надеялось, что она поможет выбить революционный дух из политических как в прямом, так и в переносном смысле. Но «политика» держалась сплоченно и часто одерживала над уголовными верх.

Варфоломей не лез ни к тем, ни к другим. И к нему не лезли. Уголовные уважали его за побеги и срок в четвертак, политические – за то, что не блатовал и не чинил им разных пакостей.

Скоро их стали водить на работы вне крепости. А через месяц Стоян договорился с узниками, чтобы те после работы отвлекли надзирателей. Стоял февраль, дни были короткие, и работы кончались с началом сумерек. В означенный день, перед самым окончанием работ, арестанты вдруг зашумели, заспорили, и вскоре началась драка.

Стоян, не спускавший с надзирателей глаз, улучив момент, когда они стали разнимать дерущихся, натянул, чтобы не гремели, кандальные цепи и пошел по льду замерзшей Ладоги.

Через полчаса, уняв-таки арестантов, конвойные повели их в крепость, удивляясь их развеселому настроению и грубоватым беззлобным шуткам, отпускаемым в адрес конвойных. Все шло как по маслу, и хватились беглеца только на вечерней поверке. Поднялась невероятная суматоха, начальник тюрьмы рвал и метал, а весть о побеге Стояна с быстротой молнии распространилась по всей тюрьме.

– Один сбежал, – возбужденно перешептывались между собой арестанты. – Значит, можно! И отсюда сбежать можно!

А Стоян шел по снежной целине, неся в руках тяжелые цепи, и пот ручьями катил по его спине и груди, несмотря на стужу и пронизывающий ветер.

Дойдя до леса, Варфоломей попытался разбить кандалы камнем. Замерзшие пальцы слушались плохо, но все же одно кольцо отпало. Второе сбить не удалось, и он пошел дальше, таща за собой цепь, оставляющую на снегу змеиный след. Он шел и шел, увязая в сугробах и теряя силы. И вдруг услышал стук топора. Он пошел на стук и увидел пожилого крестьянина, рубившего дрова.