Брик-лейн - [40]

Назнин коснулась головы Ракиба. Чтобы почувствовать его. Поделиться силой. Хотя только Бог способен дать ему силы. Что бы она ни сделала, все равно решает Бог. «Бог знает все. Он знает, сколько волос у вас на голове. Не забывайте об этом». Так говорила мама, когда они отправлялись в школу.

Назнин думала об этих словах. Нет, все, что она делает для Ракиба, ничто. Только Бог решает. Она думала о том, «как была предоставлена Судьбе». Помни! Сопротивляться бесполезно! Мама ничего не сделала, чтобы спасти дочь. И дочь выжила. Ее жизнь была в руках Господа. Грудка Ракиба поднимается и опускается. Он пошевелился и пукнул, и сердце Назнин сжалось еще сильнее.

И вдруг ее захлестнула ярость. Мать, которая ничего не сделала, чтобы спасти своего ребенка! Если бы Назнин (мужа она в расчет не брала) не отвезла сына немедленно в больницу, он бы умер. Так говорили врачи. И это правда. Разве она слонялась из угла в угол и заламывала руки? Разве она только и делала, что вздыхала без конца и рыдала украдкой, да так, чтобы все видели? Разве она молила Бога, чтобы он забрал, если вознамерился забрать, и оставил ее ни с чем? Разве она вела себя как мать? Как святая?

Мама еще кое в чем не права. Рождение ребенка — несварение желудка! В таком случае змея кусается как муравей. Одно и то же.

Неудивительно, решила Назнин и пришла в ужас от собственных догадок, что папа отсутствовал по нескольку дней. Эти слезы истощали его. Злили. Даже на похоронах он был злой. Он опускал ее в землю ногами вперед, белый саван был уже забрызган грязью, дождь наполнял могилу, и папа слишком быстро ее отпустил. Дядя продолжал ее держать и не дал телу скатиться вниз. Папа хлопнул в ладоши. Голубая молния разрезала каменное небо, и молитва началась, гром подхватывал слова молитвы из уст имама, дождь затекал им в рот и глаза.

— Идите поиграйте, — сказала Мамтаз, — я вас позову, когда мама будет готова.

Хасина убежала, а Назнин осталась.

«Тогда помогай. В конце концов, ты уже взрослая.»

Мамтаз дала Назнин держать медное блюдо, в которое погружала тряпицу и хорошенько отжимала. Убрала простыню с лица, умыла его. Лоб, виски, щеки, подбородок, закрытые веки, в ушах, в носу. Мамтаз зацепила рукой верхнюю губу, она приподнялась и загнулась, открыв два похожих на зернышки дыни зуба, которые мама всю жизнь так тщательно скрывала. Мамтаз подняла простыню, чтобы опустить ниже, и повернулась к племяннице:

— Не знаю, что бы сказала сейчас мама.

— Судьба! — ответила Назнин и ущипнула себя за шею.

— По поводу того, что ты здесь, — посмотрела на нее Мамтаз.

Шея у Назнин запылала.

— А-а.

— Ну да ладно. Ведь ты уже женщина.

Под простыней Мамтаз принялась мыть правую сторону торса. Подняла мамину руку и вытерла ее.

— He думай, что она умерла в одиночестве.

— Ангелы были рядом.

Вот бы сейчас заплакать. Ведь так нельзя. Никто вокруг не плачет. Деревня лишилась своей лучшей плакальщицы.

— И они были рядом, и Бог. Сари, конечно, испорчено. Ее лучшее сари. Остальное поделите с Хасиной.

Мамтаз вытерла тело. Под приподнятой простыней Назнин увидела грудь матери, съехавшую к подмышке. Дыру чуть левее заткнули коричневой от крови тряпкой.

Мамтаз окунула ткань, и в воде поплыли маленькие кусочки застывшей крови и собрались по краям.

Назнин пошла сменить воду. Наклонила тазик, в голове вертелась мысль, что выливать кусочки своей матери, наверное, совестно.

— Твоя мама говорила, — вслух размышляла Мамтаз, — что все можно изменить вот так. — И она щелкнула пальцами. — Но у Бога свои планы. Я ей говорю: «Сестра, но ведь пока Он не раскроет планов, нам как-то нужно самим жить». Не знаю… — Мамтаз громко вздохнула. — Теперь Его план известен. Была и нету. Пфф!

Тете что-то не нравилось. Назнин выпрямилась, пытаясь казаться серьезной и себе, и окружающим. Если честно, она заскучала, и от вида тела подташнивало.

Мамтаз справилась с левой ступней (какие желтые ногти!) и начала перевязывать. Открыла нижнюю половину тела, и Назнин не могла оторваться от этой откровенной наготы. Верхнюю часть бедер скрыла повязка. Повязка связана с другой, на талии. Третий лоскут вроде короткого платья, им накрыли тело, как саваном.

— Забыла, — сказала Мамтаз, — волосы.

Она сняла лоскут, заплела волосы, присев на корточки возле чоки и высунув язык от напряжения. И в ту минуту начался дождь. Дождь венчал собой предыдущие несколько недель наэлектризованного неба и раскаленного воздуха, который мерцал на два шага впереди и обжигал ноздри тем, кто отваживался его вдохнуть. Дождь встречали с радостью. Он барабанил по жестяной крыше, бился о землю и весело отскакивал каплями, раздувал большие жирные пузыри на дорожке к дому. С миской в руках Назнин смотрела, как под душ выскочили дети. С визгом они лупили друг друга мокрыми рубашками и терли себе головы. Взрослые не торопились на улицу, словно им не было никакого дела до дождя. Через двор шел папа, и дети бросились врассыпную, прячась друг за друга, испугавшись нежданного и такого большого взрослого. Одного из малышей папа потрепал по мокрой голове. От его улыбки дети осмелели. И слезы Назнин вырвались наконец-то наружу и полились на вышитый саван, в который маме Судьбой предназначено было быть завернутой.