Бремя выбора - [40]

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ровно в три Владимир пришел в кафе «Ландольт». Агент (все-таки «Мартын» не вязалось с его обликом) уже был там.

— Поехали, — сказал он, едва поздоровались.

— Он ждет.

— О да-а! — шутовским басом ответил агент.

«Ждет» — не слишком ли много на себя берете, юноша?

— Я хотел спросить, вы условились с Лениным? Нежданный гость хуже татарина.

— Для него все нации равны. — Агент не улыбнулся. «А задаю неделовые вопросы, обывательские. Волнуюсь. Если бы агент не договорился, го и не позвал бы с собой».

— Мне все ясно, — сказал Владимир. Его не просто ведут, по и воспитывают на ходу. — Поехали.

Вышли на улицу. Ясный весенний день, солнце, слепит снег Савойи.

— Путь не близкий, — сказал агент. — Через весь город, через Pony и дальше, в Сешерон. Вы уже знаете Женеву?

— Немного. Сешерон где-то возле парка Мон-Рено.

— Между нарком и ботаническим садом.

— Место завидное. У него там вилла?

— Сешерон — рабочее предместье. Ильич там снимает домик.

— Один? — С первых шагов Владимир решил держаться своей линии и при любой возможности укорять Ленина — один снимает целый домик.

— Втроем. Он, Саблина и ее мать, Елизавета Васильевна.

Саблина — это Крупская, подруга Чачиной по Петербургу и по ссылке в Уфе. От Нижнего до Женевы полмира, можно сказать, с великим множеством людей, а цепочка связи совсем короткая: он — Яков — Чачина — Саблина — Ленин.

— Авось пирогом нас угостит Елизавета Васильевна. Всюду с ними! И в эмиграции, и в Шушенское с ними ездила, в ссылку.

— За декабристами ехали в Сибирь жены, за социал-демократами еще и тещи, — заметил Владимир.

Агент улыбнулся:

— Ильич ей говорит: «знаете, Елизавета Васильевна, какое самое худшее наказание за двоеженство?» — «Какое, Владимир Ильич?» — «Две тещи».

Владимир рассмеялся, тут же спохватился, помня про линию, сказал с укором:

— Вон какие у них отношения.

Естественно, если он всей социал-демократии не дает покоя, живя врозь, то каково его домочадцам?

— Да, именно такие у них отношения, — невозмутимо подтвердил агент. — Можно шутить, подтрунивать. Это ужасно, вы не находите?

— Н-нет, собственно говоря, наоборот, — пробормотал Владимир. Все-таки сатана агент, палец в рот ему не клади. «Если я соглашаюсь с ним по каким-то частностям, это совсем не значит, что я намерен сдать свои принципиальные позиции», — настропалялся Владимир.

Ездили трамваем, шли пешком. Больше молчали. Заполнился эпизод: через трамвайные рельсы переезжал молодок человек на велосипеде с пузатым баулом впереди рули. Здесь удивительно много велосипедистов, и, казалось бы, пора им знать, как надо переезжать рельсы, — под прямым углом. Этот же правил по косой, колесо попало в колею, баул свалился, затарахтев, молодой человек по-козлиному дернулся и выровнял руль. Поднял баул, стал пристраивать его на прежнее место. Агент даже приостановился, наблюдая за ним, потом вдруг сказал с досадой:

— Ч-черт побери! — Лицо его стало сумрачным.

Владимир оглянулся па велосипедиста — тот уже покатил дальше, — посмотрел на агента: стоило ли расстраиваться из-за пустяка?

— О съезде Заграничной лиги русских социал-демократов вы, вероятно, слышали? — заговорил агент после молчания.

— Слышал. Но без подробностей. Для меня все здешние события — дрязги, и ничего больше.

— Разберетесь, — успокоил агент. — При желании.

Последовало желание:

— Это когда Плеханов вызвал Мартова на дуэль? Я. кстати, так и не понял, за что.

— Был и такой забавный эпизод среди многих прочих. Мартушка пребывал в истерике, Плеханов ему заметил: Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, после чего Мартушка немедля понес по кочкам самого Плеханова. Жорж впервые за всю драчку утратил свой несокрушимый юмор и заговорил о дуэли. Помирились, милые бранятся — только тешатся. Хуже всех было Ленину. Перед самым съездом он разбился, ехал вот так же на велосипеде и угодил в колею. Мы настаивали отложить съезд — Ленин болен, но мартовцы в крик: пусть лечится, мы и без него проведем. Ленин пришел, голова перевязана, глаз, а те ликуют: Ленин побит не только политически, но и физически, как видите. Вид у него был крайне больной. — Агент прищурился, глядя вдаль, лицо его стало злым. — Выдержка у него колоссальная, но он не выносит мелкого скандала, визга, драчки, теряется, как ребенок. На сборища Лиги шел, как на Голгофу, но шел, с повязкой…

Рону пересекли по мосту для пешеходов. Владимир засмотрелся на воду. Своенравная река. Оборотень. Если в других местах реки как реки, слагаются из ручейков, ручьев, речушек и бегут к морю, к озеру, то Рона, наоборoт, вытекает из Лемана — начинает с конца и бежит вспять.

А за Роной живет Ленин, и характер у него чем-то похож на эту реку. «Прежде чем объединяться, нам надо размежеваться». А ведь Волга, река его родины, течет в море… Впрочем, и Рона начинается где-то в горах.

«Главное, не надо мудрить, надо сказать прямо — я обвиняю. Обвиняю не потому, что меня некая муха укусила или что вы мне неприятны лично, я вас не знаю и потому свободен от предвзятости. Я не член партии, по имел возможность пристально, заинтересованно наблюдать за положением дел в русской социал-демократии. В вашу кашу я не попал, и потому голос мой беспристрастен и объективен, прошу вас прислушаться и сделать вывод».