Бремя нашей доброты - [49]

— Домой, Мирча?

Ясное дело, домой.

«А вот, девушка, и сама Чутура…»

Он показывал девушке свою родную деревню, а сам уже плохо узнавал ее. По письмам Нуцы, по ее почерку, знакомому до каждой буковки, ему казалось, что Чутура такая же, какой он ее оставил. А Чутура была другой. То тут, то там мелькал пустой двор, заросший бурьяном. Взлохмаченные ветром стрехи соломенных крыш, покосившиеся заборы. Один только новенький, с огромными окнами, дом Ники сиял на всю Чутуру. Вот уж действительно — как в воду глядел. Строил для своих, а живут там чужие. Из писем Нуцы он знал, что Ника уехал со своей некрасивой женой в Румынию, но он никак не предполагал, что в его доме школа. Увидел издали молоденькую учительницу в синем платье и две кривые шеренги ребятишек. Учительница стояла спиной к воротам и говорила звучным мелодичным голосом: «При счете раз — поднять руки вверх. Вот так. Два — руки выбросить в стороны, на уровне плеч. Три — руки опускаются. Ну, стало быть, раз!»

Только несколько девочек из второй шеренги подняли руки, остальные стоят неподвижно и долго, не мигая, смотрят на ворота. Гадают про себя: отец, не отец? Удивленная учительница обернулась, зарделась радостью своего ученика.

— Узнаете своего?

У нее были бесконечно черные, немыслимо красивые девичьи глаза. Он утонул по самый пояс в зрачках этих черных глаз. Стало душно и совестно перед этими кривыми шеренгами.

— Моего нет, мой все еще собирается.

Чешской девушке в белой кофточке понравилась учительница, она спросила: «Ваша односельчанка?»

Мирча видел ее впервые в жизни, но почему-то соврал: «Да, наша».

Эта новая учительница была настолько сметливой, что Мирча даже подумал: а может, и в самом деле чутурянка?

Она улыбнулась его мыслям, отрицательно покачала головой и сказала:

— Не забудьте вовремя послать своего в школу.

— Не забуду. До свидания.

Он шел по деревне, сворачивая из переулка в переулок, но долго еще слышал ее певучий голос: «Раз, два, три…» На перекрестках попадаются старушки, и нужно суметь их обойти, но не тут-то было. Бабули рассказывают о своих горестях долго, цветисто, перебивая друг друга, и в то же время стараются получше разглядеть его, чтобы было о чем судачить. А ему не нравится, что его разглядывают, он уже увидел две крыши в одном дворе, взял чемодан. Девушка в белой кофточке что-то спрашивает, а он не слышит, он подбирает про себя какие-то теплые слова, а слов нет, есть только стародавнее, заветное — добрый день, мама.

«Вот, девушка, наш старый домик…»

Где-то в том конце Чутуры у него свой домик, но он все еще любит этот. Любит простые окна с их крестовинами, любит низенькую старую крышу, любит двор и все, что там растет…

Тетушка Сафта — о господи, если бы она только знала! — она целые дни выстаивала у ворот, часто выходила далеко в поле — ждала его, а сегодня, как на грех, взялась обмазать домик глиной. Она услышала только, когда маленький пушистый щенок бросился к воротам и залаял. Он еще был очень маленьким, он не понимал, что когда-то в этом доме жили и другие люди.

Тетушка Сафта обнимает сына, плачет, затем вытирает руки от глины, дает пинка щенку, обнимает и плачет, а потом запирает в сарае щенка, моет руки и уже по-настоящему обнимает своего сына.

Щенок в сарае лает вовсю, а она плачет: если б она знала, если б она только знала! И это правда: если бы она знала, никто не смог бы встретить его так хорошо, да что поделаешь, она не знала. Пригласила в дом, усадила на ту скамеечку, которую он смастерил когда-то, поставила на стол все, что было в доме, села перед ним на полу, стала снимать пыльные кирзовые сапоги. А щенок все лает, лает в сарайчике.

— Ты не сердись, он очень хороший щеночек… Вот придешь еще раз, и он привыкнет… Боже, если б я только знала!

Он достает из чемодана большую теплую шаль, кладет ей на колени, а она не смеет руками притронуться к этой дорогой вещи, и старческие глаза спрашивают: а ему, отцу-то, неужели так-таки ничего не привез? Он достает еще пару брюк, кладет рядом с шалью, а тетушка Сафта, обхватив голову руками, голосит тихо, потому что муж погиб на войне. И она знала, и он знал. Но она еще надеялась, что, может, сын привезет отцу подарок. Сын-таки привез его, и было так горько, что он привез!

«Вот, девушка. Такие вот дела…»

Далеко, возле самого леса, Нуца убирала подсолнечник. Это были те самые полдесятины, из-за которых сражались в судах Вишни и Черешни. Теперь об Умном ни слуху ни духу, его земли розданы отчасти чутурянам, отчасти нуелушанам, и одна только Нуца, упрямое карабушское племя, на той же земле, тем же серпом все тот же подсолнечник убирает.

Подсолнечник был не так чтобы. Она пожадничала, засеяла густо, он вырос высокий, а шляпки маленькие, тощие. Кругом подсолнечная шелуха — то-то воробьи объедаются!

Нуца убирала быстро, в каком-то тупом азарте. Иногда это на нее находило, и она становилась пружинистой, все летело, горело кругом, а ее движения были тихими, незаметными. Серпа совсем не видно, она стоит, согнувшись в поясе, и кажется, что колдует над подсолнечником. Она произносит какое-то заклинание, стебли десятками валятся на нее, и она еле успевает хватать их на лету и складывать в кучки.