Бремя: История Одной Души - [151]

Новое утро зрело и звало, таяло марево, и сквозь голубоватую испаряющуюся дымку проступал сад. В хрустящих от свежести пучках света шел из прохладной глубины мужчина. Лица его невозможно было разглядеть, но силуэт... я вся напряглась от предчувствия. Мужчина приближался, забегающие вперед тени, будто дразня, загораживали его. Неужели он? Ну, конечно! Он, он!

Солнечная стрела пронеслась рядом, отразилась желтой россыпью в его глазах. Артур!

— Артур! Как ты нашел меня?

Я нырнула в раскрытые крылья. Некоторое время мы просто стояли, боясь пошевелиться, спугнуть счастье, обнаружить, что встреча — всего лишь мечта, ничего не имеющая общего с реальностью.

— Милая моя, бедная моя, как же ты намучилась…

— Ты прочитал мое письмо? — спросила я сквозь слезы, целуя его в плечо.

— Прочитал. Не думай об этом. Думай только о том, что теперь мы вместе. Где ты — там и я. Запомни: где ты — там и я. Наши жизни нельзя разделить. Есть жизни, которые нельзя разделить... Пойдем, я покажу тебе кое-что. Только закрой глаза. Это сюрприз.

Я зажмурилась, и Артур повел меня — как легко было довериться и следовать за ним. Мы прошли по тропинке к крыльцу, поднялись по ступенькам — скрипнула входная дверь — и очутились в прохладе комнат...

— Теперь можешь открыть, — сказал он.

Я открыла. Прямо передо мной на стене, над старой кроватью висела картина, та самая, которую Эрика однажды показала мне в доме Хартов, она сказала тогда почему-то шепотом: «Мой папа и мой русский дедушка Иван Вольнов».

Даже вблизи краски были настолько реальны, что, казалось, картина дышала. Дышал на полотне молодой и голубоглазый Дед, спускаясь с пригорка и держа маленького сынишку Митечку за руку. Оба смотрели в радужную даль, думая, наверное, об одном и том же — о скорой разлуке.

Бывают минуты, в которых все совершенно. Все сходится в них в полном согласии — прошлое и настоящее, реальность и мечта, счастье и печаль, вина и раскаяние, одно не противоречит другому — нет борьбы, нет антагонизма. Это была та самая минута — будто чистой ладонью невидимый некто провел по душе и разгладил ее складки. И стало необычайно легко.

— Я знаю теперь, что мы сделаем — посадим виноградники! — сказала я в восторге новой надежды. Видишь тот пустырь через дорогу? Чего только на нем не пытались выращивать — ничего не прижилось. Завод потом построили, но и завод сгорел. Он ждет винограда, понимаешь? Он для винограда и предназначен.

Мне хотелось делиться с Артуром всем, о чем сама думала и мечтала, хотелось обратить его в свою веру: в конце концов, и в нем течет четвертинка русской крови.

Это было необычайно. Лето, весна, осень, зима, словно смешались, сменяя одно другое стремительно, волшебно; или неслись вместе, обнявшись, как сестры, в образах сказочных фей то по горячему льду, то по прохладным, пахнущим мятой лугам, то по звенящему воздуху, насквозь пронизанному световидной благодатью, все летело и плыло, вырвавшись из плена времени и пространства, увлекая и нас, туда, туда, где нет ничего невозможного, возможно любое чудо, и из всех чудес — самое радостное, прощающее, освобождающее — сильнейший источник, бьющий прямо из сердца такой любви ко всему и всем, какой никогда не испытывала прежде, и в нем, в этом источнике, — искристая струя пронзительного до потрясения и до слез чаяния воскресения — и мертвых, и живых...

В целый день или час, или мгновение — какой бы мерой измерить то, что вне рамок времени и пространства, Артур не отпускал моей руки, держал ее нежно, надежно.

«Ванесса... — вдруг кто-то позвал издалека. И снова: «Ванесса Файнс... Окончилось... Окончилось... Окончилось...»

«Что-то окончилось. Что же?», — непременно нужно понять. И, наконец: «Закончилась посадка на рейс номер 747, вылетающий в Москву», — прозвучало с громким металлическим эхом: в ту же секунду, очнувшись, я осознала, что опоздала на посадку.

У пустынных ворот под номером восемь у стойки остался только клерк, который тоже, судя по всему, завершил свои дела и собирался уходить.

— Простите, сэр. Кажется, я пропустила...

Клерк смотрел строго и безучастно.

— Прошу ваш посадочный талон, мадам, — сказал он. — Прошу паспорт... — и разглядывал целую вечность... — А ведь для вас специально делали объявление, мадам.

— Понимаю... Я слышала...

Клерк выразил недоумение.

— Слышали? Почему же не прибыли вовремя? Посадка, к сожалению, закончилась десять минут назад, — холодно отрезал он и отвернулся. Но через несколько секунд вдруг почему-то оглянулся, посмотрел еще раз, уже иначе — то ли с удивлением, то ли с сожалением, будто кто-то шепнул ему что-то на ухо, и, покачав головой, пошел обратно к стойке, связался по рации с пилотом или с кем-то еще, в чьи полномочия входило делать исключения из правил.

— Пожалуйста, поторопитесь, мадам, у вас есть три минуты, — сказал он, отдавая мне обратно посадочный талон, выездной паспорт и пропуская вперед.

Я поспешила по холодному длинному и совершенно пустому коридору, соединяющему терминал с самолетом, приближаясь с каждым новым шагом к неизвестности и все еще ощущая вокруг себя воздух моей земли, приснившийся мне, в который так неожиданно погрузилась час назад. Пассажиры уже сидели пристегнутыми на местах, пилот приветствовал всех бодро, с хорошим юмором в микрофон. Мы двинулись и долго ехали по взлетному полю к стартовой полосе, наконец, помчались со страшным грохотом, кажется, обогнав даже ветер, еще несколько секунд — и сверкающей пеной закипели в иллюминаторах облака, драматично задвигались, набегая друг на друга, перекрещиваясь, смешиваясь и превращаясь в мару, полную невыразимой тайны.