Бремя: История Одной Души - [150]

* * *

Аэропорт Кеннеди все тот же — напряженный, надежный, многолюдный, вращающийся в безостановочной круговерти багажей, пассажиров и надежд. Будто только вчера у справочного бюро рядом с бегущей лестницей я поджидала так и не воплотившегося Александра Петровича Боброва, не явившегося встретить — может, предчувствовал предназначенное мне здесь и не захотел мешать судьбе?

Но если серьезно, то верю, что Бог вел меня все это время — нет, не через грехи, но через испытания, снова и снова подавая шанс на правый выбор.

Уже закончилась регистрация, и нужно было идти на проверку вещей и документов, а мы с Эммой все стояли, взявшись за руки, и не могли оторваться друг от друга.

— Ты сообщишь, как доедешь? Я буду очень-очень ждать. Не смогу ничего делать, ни о чем думать, пока ты не позвонишь. Позвони сразу из Москвы и потом, когда доберешься до места... Господи, помоги тебе... Ну что ты задумала... У меня целый дом в распоряжении, могла бы жить, сколько надо. Я бы только счастлива была. Может, вернешься? Погостишь два месяца, пока виза не кончится, и вернешься. А?.. — говорила волнуясь Эмма.

Говорила, приговаривала, чтобы не плакать. И все же расплакалась.

— О-о-о, Ванесса... скучать буду, уже скучаю... Обещай, обещай, обещай...

— Я тоже буду скучать... уже скучаю, — отвечала я, прижавшись к теплому плечу подруги. — Присматривай за матушкой. С ногой у нее хуже стало. Навещай почаще. Ну мне пора, пора, пора. Храни Господь!

Мы обнялись еще раз крепко, до хруста в косточках, и в конце концов оторвались. Я двинулась к паспортному контролю, оглядывалась, искала глазами Эмму и находила в толпе провожающих ее худенькую фигурку с поднятыми на кончики пальцев поцелуями. «Увидимся ли когда-нибудь? Увидимся ли?», — защемило сердце. Расставание, как маленькая смерть. И была бы маленькой смертью, если бы не надежда на встречу...

Рейс отложили на два с половиной часа. Я села у стеклянной стены и стала смотреть на взлетное поле, на суетящихся возле мощных аэрокрафтов людей в оранжевой униформе, портативные трактора, движущиеся лестницы, грузовики... Куда собралась? К кому? Зачем? Никто ведь и не заставляет, никто не просит и не ждет. И что если не получится за два месяца восстановить русский паспорт, что если и самого дома, и документов давно нет? Может, действительно, возвратиться назад, к матушке или пожить у Эммы, пока не найдется работа? И не желать иного... Но как преступника влечет на место преступления, так и мне неудержимо хочется возвратиться к отправной точке моих грехов, к началу падения. Не из болезненного любопытства или подсознательного желания разоблачения, а из стремления к очищению. Та абсолютная личная свобода, единственное, пожалуй, к чему я всегда стремилась, совершая различные поступки в порыве самоутверждения — оставляя Андрея, уезжая в Америку, соглашаясь стать женой Артура, изменяя ему — та брезжащая свобода ото всех и всего — обязательств, обещаний, условий, запретов, заповедей — она-то и оказалась самой страшной галлюцинацией. Нет, оказывается, такой обособленной свободы, как нет ни одного неверующего, а лишь те, кто выбирают не верить. Как странно, что столько лет жизни потрачено на то, чтобы отгородиться, полагаясь и уповая на собственную силу воли, на свою красоту, на свой интеллект, и, наконец, обнаружить с удивительным облегчением, что и красота, и обаяние, и интеллект — не так важны, не так значительны, и существует Некто, неизмеримо более сильный, прекрасный и разумный, Кто управляет твоей судьбой. И не понять этого — одна только пустая трата времени.

Как все же кстати отсрочка рейса — есть время подумать и помолиться. И через несколько минут молитва, действительно, подняла на совершенно иную волну и понесла — выше и дальше, и вот уже громадный аэропорт остался позади, и быстро уменьшался, пока совсем не исчез. Вскоре все исчезло. Дорога, прибытие, вокзалы — ничего из того не запомнилось, будто свершилось в мгновение, лишь ощущалось плавное движение к желанной и близкой цели.

* * *

Господи, неужели вернулась блудная дочь Твоя? Как осторожно я открыла калитку, как светло предстал передо мной в прежней стати и памяти дедов дом и как удивленно из-за его углов выглядывали яблони, легко помахивая ветками. «Узнаешь меня, земля моя? А мне бы не узнать твой райский воздух и трепетную тайнопись полей, и влажный отлив крыш; стрекоз и звонарей неподражаемый призыв, пух тополей, дух сна и яви, в кустах смородины нечаянную розу, тропу к реке, вьюнок в плетне, пыльцу покоя, беспечное паренье птиц и неиспорченную грезу. Здесь детство, вышитое гладью, сплеталось с русским виноградом. Здесь Бог творил и говорил с любовью: «Как это хорошо!».

В доме — чисто и прибрано, будто заботливый хозяин поджидал дорогих гостей. Окна раскрыты настежь, и сквозь них тянет сладким ароматом лип. Одно из них выходит на восток, на ту часть усадьбы, где росли когда-то домашние виноградники: Дед посадил несколько кустов уже когда болел, незадолго до своей кончины, и они жили, пока он жил, но потом, как бы мы с Вассой ни старались ухаживать за ними, так и не смогли сохранить. Видимо, Дед знал секрет, какого мы не знали. Он возился с ними, будто с детьми, священнодействовал — снимал хвостики, срезал плеточки, сворачивал стебли в колечки, и с наступлением холодов — бережно опускал каждую веточку вниз на специально сколоченную деревянную решетку и укрывал сухими плотными опилками... Все замерзло в последнюю перед моим отъездом в Америку зиму.