Бремя: История Одной Души - [138]

— Смит, Смит, — начала перебирать в памяти старуха. — Дед мой был Смит. Но дочь у меня была Блант. Блант. У меня муж был Блант.

— Но, может, она фамилию поменяла, поэтому Эмилия и не смогла ее найти? — высказала предположение Несса. — Фотография у вас есть?

— Фотография, фотография... Вы че из полиции че ли?

— Нет, я... мы... мы в женском приюте с ней жили.

Старуха сконфузилась.

— В женском приюте? Для нищих?

— Да, за Бронксом.

— Ну, я — Камилла, — наконец, призналась она примирительно — Входите, раз так. — И посторонилась, чтобы пропустить гостью. Ванесса вошла и покачнулась от подступившей мгновенно дурноты — изо всех углов несло стойким затхлым запахом грязи, дешевых сигарет и немытой посуды. В доме царил невообразимый беспорядок — казалось, никто не убирал здесь годами.

— Пришаживайтесь, — шепелявя, пригласила Камилла, указав на диван, заваленный тряпками, подушками, тут же стояла тарелка с недоеденным завтраком и раскисшими окурками. — Че ж, если жива, сама не пришла, поштальона послала…

Несса ничего не ответила. Подавив тошноту и брезгливость, села. Хозяйка поплелась к шкафу, долго что-то искала в нем, потом нашла. Это был — весь в пыли — семейный альбом в замшевом переплете.

— Лиштай, лиштай, там ее карточка...

Ванесса открыла альбом и начала просматривать. На четвертой вкладке, на черно-белом снимке маленькая девочка со странным деформированным лицом стояла под низким деревом в клетчатой юбке и жилетке с плюшевым зайцем, которого держала левой рукой за одно ухо. От фотографии веяло неясной грустью, как будто уже тогда фотографу или самой девочке было известно, что последует вскоре за тем мгновением краткого относительного счастья — какие трагедии, какие неподъемные без Бога страдания.

— Это Робин, — утвердительно сказала старуха, уткнув корявым пальцем в снимок.

— Да, это она, мисс Блант. Ваша дочь, мэм, сидит в тюрьме и просила передать вот ... — и протянула письмо.

Старуха растерялась. Почему-то она сразу поверила этой женщине, что-то в ней было такое, отчего невозможно было не поверить.

— Да как же она жива оказалась? Ведь Эмилия узнавала... Сказали — померла. Как из сиротского дома убегла — так и померла. Документ дали... — и совсем расстроившись, засеменила опять к шкафу, видимо, искать свидетельство о смерти Робин Блант.

— Вы не беспокойтесь, мэм, не беспокойтесь. Конечно, вы получили подтверждение, иначе бы... Но, скорее всего, случилась ошибка, какое-нибудь недоразумение, — попыталась остановить ее Несса. — Ваша дочь жива, я ее сегодня видела.

Камилла молча вернулась на место, раскопала из хлама очки и взяла записку в дрожащие руки. Смотрела на листок долго, и по испитому, изжитому лицу ее начала сквозить глубокая судорога, как затяжка на непрочной, обветшавшей ткани.

— А че до июля, а че будет поздно? — спросила она наконец вполголоса. — За че ее посадили? Украла че?

— Робин вам сама расскажет, — ответила Ванесса. — Вы сможете ее навестить? Я вам напишу, как доехать...

— Поеду. Пусть и далеко будет... — вдруг решительно сказала Камилла, и голос ее стал добрее. — Она ведь, горемычная, последнее время мне каждую ночь снится. Думала, уж в церковь сходить, свечку за пропащую душу поставить… А оно, вишь, как... Жива. Виновата я перед ней. Сказывала, поди?

— Нет, мне лично ничего не говорила... Мы не очень дружили.

— Как это не очень дружили, раз меня аж в тараканнике разыскала?

Несса промолчала, ей неожиданно захотелось уйти, высвободиться из этой неестественной ситуации и не хотелось отвечать ни на какие вопросы. Она едва не закричала: «Убийца ваша дочь, убийца и убила дорогого мне человека, а я вот сижу тут перед вами и, что здесь делаю, на что надеюсь?!»

Но мгновение то скоро прошло, и через минуту Несса ответила спокойно:

— Разыскала, потому что у Робин никого нет, и она сейчас нуждается хоть в ком-нибудь, нуждается в вас, наверное...

Озадаченная Камилла теперь вглядывалась в Нессу и думала про себя, что век прожила, а не знала, что можно вот так бросить свои дела и приехать в загородную тмутаракань к чужой старухе, чтобы сказать, что брошенная ею еще ребенком дочь нуждается в ней.

— А ведь ты бы красавица была, если бы не рубцы, — посочувствовала она вдруг, сменив тему, будто защищаясь от нахлынувших, непонятных чувств и решив, что претерпела Несса нападение от хулиганов, добавила: — Руки бы им поотрубала, изверги рода человеческого...

— Ну, мне пора, — заторопилась Несса, набросала на конверте маршрут автобусов до тюрьмы и поднялась. — Пятница и суббота — дни свиданий. Всего вам доброго, мэм.

Она вынула из кармана оставшиеся от поездки деньги, положила их на стол, слабо улыбнулась и вышла.

Старуха смотрела ей вслед, и когда дверь закрылась, поплелась в пустой грязный угол и тяжело опустилась на тощие колени, так часто она теперь наказывала себя за прошлое. Ей вдруг вспомнился один из самых жутких дней ее запойной жизни, мучивший жестоко в непродолжительные минуты трезвости, то, как она сидела на скамейке в маленьком парке неподалеку от своей квартиры, где и обычно сиживала в угарном ступоре, как показалось, что кто-то окликнул ее истошно, нечеловечески, и она оглянулась, наполовину очнувшись, но ничего в темной пустоте аллеи не разглядела, кроме нескольких кривых каракуль оголенных деревьев, а когда вернула голову в прежнее положение, то увидела, что перед нею стояла девочка — некрасивая, с опухшими, опущенными веками глаз, из-под которых текли мутные, тяжелые слезы. «Пойдем, пойдем домой! — тянула девочка за руку, и, всмотревшись пристальней, Камилла узнала (и даже от неожиданности тогда отпрянула) в ней свою дочь Робин, бывшую вроде только вчера младенцем, едва начавшим ходить, а теперь — вот стоит перед ней самостоятельное, несчастное существо и просит о чем-то недетским, страдальческим голосом: «Мама, мама, пойдем домой! Мне страшно одной!». Девочка продолжала ее теребить, и тут Камилла осознала в неописуемом ужасе, что в беспробудном пьяном улете пропустила несколько лет своего существования, как будто их и не было, пропустила и то, как подросла дочь, пропустила детство ее, и детские муки, и одиночество и с этим душераздирающим осознанием в проблесках забитой совести поднялась и, ведомая плачущей Робин, пошла за ней, превозмогая хмельную качку и головокружение.