Бремя государево - [36]

Да, как это ни странно, великий полководец, равнодушно взиравший на массовые убийства совершенно безоружных людей, встречавшихся на пути его полчищам, любил цветы и щедро награждал восточных поэтов, воспевавших природу в своих поэмах. Придворные знали эту слабость могучего владыки и украшали цветами не только его самаркандские дворцы, но и шатры в походах, когда, собственно говоря, ничего подобного повелителем не требовалось, потому что полевые цветы всегда были пред глазами.

Вокруг роскошного шатра сагеб-керема, отливавшего на солнце своей шелковой тканью, стояли в три ряда рослые красавцы телохранители, одетые в позолоченные доспехи. Это были не монголы, нет; это были большею частью представители кавказских народностей, отличавшиеся телесной красотою. Были тут грузины, черкесы, кабардинцы, лезгины и другие; были даже дунайские славяне, перешедшие к Тимуру из турецкой службы после того, как гордый султан Баязет был разбит и пленен монархом чагатайским. Эти люди нелицемерно были преданы своему повелителю, привязавшему их к себе многими милостями. Телохранителей насчитывалось до двенадцати тысяч. Каждые сутки начальник их разделял подчиненных на четыре части, по три тысячи в каждой, одну часть приводил к ханскому шатру для «почетной охраны», другую рассыпал по всему стану кучками человека в два-три, «дабы были они ушами великого хана, дабы видели и слышали все, что делают и говорят люди чагатайские» (таков был приказ Тамерлана), а остальные две части, то есть шесть тысяч человек, оставались на отдыхе до тех пор, пока не нужно было сменять товарищей, отработавших положенные двенадцать часов.

Из всего этого видно, что могучий владыка мира не забывал былых времен, когда он, собирая воедино чагатайскую империю, зачастую видел измену и предательство вокруг себя. Телохранители-иноплеменники являлись истинными «ушами и очами хана», и благодаря им Тимур мог быть уверенным, что всякое слово и дело, касающееся его особы, донесется до него без замедления.

— Как Бог на Небесах, так я на земле должен все видеть и ведать, — иногда говаривал он, слушая донесения начальника преданной стражи. — Рука моя высока, но не мало есть эмиров и князей властолюбивых, которые рады меня в землю зарыть. Безумцы завидуют моей славе, моему величию, но если бы знали они, что значит быть сагеб-керемом, какая тяжесть лежит на раменах моих, они бы не завидовали! Какие речи слышатся в стане, князь Бартом?

— Славят твои подвиги, хан великий, — отвечал начальник охранной стражи, происходивший из рода грузинских князей, но принявший магометанство при вступлении на службу к Тамерлану. — Эмиры, князья, воеводы невольницами прекрасными услаждаются, вино, пиво пьют, «Фатенамей-Кипчак»[16] поют, а воины мясо едят, кумысом запивают да твое великое имя прославляют! Нигде не слышно слова супротивного, поносящего твою честь ханскую!..

По лицу хана Тимура мелькала презрительная улыбка:

— Не родился еще такой человек на свете, который бы осмелился ныне явно на меня восставать! Тайно, ведаю я, многие бы рады были погубить меня, но явно… О, Аллах! О, пророк Магомет! Кто дерзнет восставать на владыку мира, перед которым трепещут народы?!

Князь Бартом с благоговением внимал словам властелина, удостоившего его милостивым разговором, и восклицал в почтительном восторге:

— О, пресветлейший, высочайший хан! Слава твоя гремит по всей вселенной! Многие царства мира у ног твоих! Кто осмелится восставать на тебя, великого и мощного?.. Ты — Бог земной! На тебя ли возноситься дерзкою мыслью кому-либо из ничтожных смертных?!

— Ты льстишь мне, Бартом, — снисходительно улыбался Тимур, — но лесть от чистого сердца не порок. Сердце твое открыто для меня, и я всегда награждаю тебя по заслугам твоим.

— Готов умереть за тебя, хан пресветлейший! — ударял себя кулаком в грудь Бартом, отличавшийся большой горячностью в проявлении своих чувств, и на коленях выползал из шатра, забывая в такие минуты, что он грузинский князь и по происхождению не ниже «владыки мира», ведущего свой род от одного незначительного князька в империи чагатайских монголов.

А хан Тимур, упоенный своим величием, оставался в непринужденной позе на драгоценных коврах, устилавших землю в его шатре, и погрузился в глубокие думы…

На берегу тихоструйного Дона, по взятии города Ельца, Тамерлан стоял уже более недели, не отдавая приказа выступать далее, и приближенные ума не могли приложить, что заставляет великого полководца бездействовать, когда следовало бы быстро и решительно идти в глубину Руси, если намерение воевать руссов не было оставлено им.

— Что сталось с великим ханом? — удивлялись князья и эмиры, втихомолку рассуждая о делах грозного завоевателя. — Почему он вперед не идет? Неужели испугался он лесов да болот русских, что путь нам преграждают? Да нет, не может того быть. Раньше мы гораздо труднейшие места проходили. Что-то другое тут…

— А на Руси, говорят, немного войска наготове есть, — добавляли другие, осведомленные об этом от елецких пленников, которые после допроса были тотчас же умерщвлены. — Скорее бы нагрянуть туда. Прошли бы из конца в конец страну сию, города бы взяли, князей бы полонили да с добычей домой бы ушли. А здесь ради чего даром стоять?