Бред зеркал - [39]

Я же тихо повернулся и пошел к себе домой в мрачный подвал, похожий на нору.

— Ишь ты, — шептал я сосредоточенно, одними губами.

То, что я увидел, как бы нисколько не поразило меня. Я, видимо, уже потерял способность удивляться. И если бы каменные дома улицы скрестили в дикой схватке, как мечи, свои водосточные трубы, из моего горла все же не вырвалось бы ни единого возгласа удивления. Однако, когда жена уснула, примостившись рядом с постелькой сына на двух сдвинутых креслах, я снова вышел на двор. И, отворив калитку, я выглянул на улицу. Там по-прежнему было тихо и сумрачно, и по-прежнему на меня пахнуло чем-то жутким и мучительным от этой необычайной тишины будто бредившего города. Я взглянул туда, на слуховое окно. И на его темном фоне теперь я увидел бледное лицо человека. Человек этот, выставив из окна голову и опираясь щекой на ладонь, как будто напряженно раздумывал о чем-то. Я тихонько кашлянул. И тогда тот медленно повернул голову, вглядываясь в меня. Я весь шевельнулся под этим взглядом и тихо двинулся к нему навстречу, не спуская глаз со слухового окна. Впрочем, на полдороге я остановился, будто скованный внезапной робостью. И тогда я услышал шепот того, глядевшего на меня:

— Ты чего же стал? Иди же ко мне!

Он несколько помолчал и добавил:

— Я ведь не укушу. Сейчас отошло от меня то! Слышишь?

— Зачем я пойду к тебе? — внезапно спросил и я шепотом же, чувствуя прилив смертельного озноба.

Губы того как будто криво раздвинулись.

Я услышал:

— Как зачем? Ведь надо же тебе узнать — то, зачем я в тебя давеча стрелял?

— В меня? А раньше в моего сына? — снова спросил я того, в то время как мое тело будто все расторгалось клокотавшими в нем ощущениями, острыми и могучими.

— Ведь ты же? — вскрикнул я. — Сознайся: ведь ты же?

Тот лениво кивнул головой.

— А раньше в твоего сына, — невозмутимо согласился он.

Все мое существо неудержимо сотряслось от этих слов, будто превращаясь в пламень и бурю.

— Ты же? — снова выкрикнул я, изгибаясь.

— Я же, — ответил тот, равнодушно и холодно, словно вырубая свой ответ из ледяной глыбы. — Я же!

Я бросился бегом через улицу, проскочил в калитку и по темной лестнице устремился на чердак, будто увлекаемый неодолимой волной.

IV

Перед дверью чердака, впрочем, я несколько замешкался. Когда, наконец, я отворил дверь, тот незнакомый мне все так же глядел в окно, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто занятый своими собственными мыслями. Я сделал несколько шагов, сел на какой-то перевернутый вверх дном ящик и огляделся. Очевидно, тот, незнакомый, уже давно занимался своим ужасным делом: охотой на людей. И он приспособил этот чердак себе под жилье. В двух шагах от меня, у изгиба дымовой трубы, прямо на землю был брошен неряшливый тюфяк, накрытый до половины шубой из черной овчины. Рядом был поставлен табурет, на котором размещались: фонарь с зажженной восковой свечкой, краюха ржаного хлеба и хлебный ножик с отломанным концом. Возле табурета стояло ведро с водой, так что свет от фонаря мигал на поверхности воды тусклой звездой. А еще дальше на полу лежали длинное одноствольное ружье и потертая сумка с патронами. Между тем, я все молчаливо сидел на ящике и с жутким чувством оглядывал все эти вещи. Все эти вещи охотника за людьми! Охотник за людьми, — это сознание будто увлекало меня на дно какого-то мучительного омута.

— Ну, ты, — проговорил вдруг я резко, — охотник за людьми! Чего же ты в окно-то глядишь? Или не видишь, что я пришел!

— Для ради опроса? — отвечал мне тот равнодушно и вяло, не переменяя позы и только слегка повертывая голову, так что я увидел кончик его носа. — Для ради опроса? И ты тоже, — добавил он затем, — чего раньше-то боялся идти? Во всем доме ни единой живой душеньки нет, только вот я да кошка, вон там, за трубой. Разбежались все жильцы. От сотрясения вселенной, — опять добавил он через минуту.

— А ты мне зубы-то не заговаривай, — крикнул я злобно. — Ишь! В людей стреляет, в людей! И потом будто не он. «Все жильцы разбежались, за трубой кошка!» Я о кошке пришел тебя спрашивать? Ну?

Тот как будто бы усмехнулся. Из его горла, по крайней мере, вырвался неопределенный отрывистый звук, точно он поперхнулся от нервного смешка.

— Чудак-человек, — проговорил он, — кто о чем, а он все о том же. И веришь ли, когда сотрясались Магор и Содома (он хотел сказать, вероятно, Содом и Гомора), когда Магор и Содома сотрясались, единожды произошел вот такой же точно случай, как и с тобой…

— Ну? — перебил я его резко.

— Понимаешь ли, храмы богов падали в подземные проруби с треском и дымом. Храмы богов! А между прочим, один воробей той же минутой жаловался вот так же, как и ты: «Так и так, у меня в левом крылышке, дескать, два пера опалило, — почему и за что?»

Меня будто кто толкнул с моего места; я быстро подбежал к тому, схватил его за шиворот и с силой оторвал от окна.

— А кто дал тебе это право, — кричал я, потрясая его и пригибая к земле, — кто тебе дал это право приравнивать человека к воробью? Кто?

Я с силой бросил его на землю. Он даже не пошевелился и остался сидеть на том же месте и в том же положении, в какое поверг его мой толчок. В то же время свет фонаря ударил ему в лицо, и я увидел желтое с редкой бородкой лицо, мутные беспокойные глаза и широкий рот, растянутый в какую-то нелепую усмешку. Весь его вид внезапно и больно толкнул меня в сердце, и тотчас же мое внимание привлекли на себя его руки. В то время, как он оставался неподвижным, эти руки беспокойно и беспрерывно блуждали вокруг него, точно разыскивая что-то. И все, что случайно подвертывалось им, был ли это лоскуток бумаги или затоптанный окурок папиросы, все немедленно с беспокойной жадностью разрывалось ими на мельчайшие кусочки и отшвыривалось затем прочь брезгливым и поспешным движением.