— Не ведают бо, что творят. Я в них, и они во Мне. Если бы они не ждали Меня так жадно, как Я мог бы прийти к ним?
И Он повторил ясно и с твердостью, будто переплетая благовонные цветы:
— Я в них, и они во Мне!
В бесконечной тоске тот воскликнул, словно выбросив сноп пламенных искр:
— И тот нумидиец с дрекольем и гвоздями в руках — он тоже в Тебе?
— Я сказал то, что сказал, — послышалось в ответ.
— О, Ты слишком добр для того, чтобы верно оценивать вещи!
— А ты слишком зол для того, чтобы хорошо предвидеть будущее.
— Я вижу все, что есть, и таковым, как оно есть, — воскликнул тот голосом, похожим на звон меча. — И если хочешь, можешь испытать мою дальнозоркость всем, чем хочешь! Слушай! Я прошу у Тебя испытания, как милости! — добавил он, как бы в мучительном сокрушении.
— Изволь, — проговорил Учитель. — Закрой на одно мгновение твои очи.
Две молнии потухли над изумрудным престолом, и тишина заворожила землю. Слышно было дыхание цветов:
— Тише! Сейчас даст свой последний ответ Учитель и Бог наш!
А Учитель подошел к кустарнику олеандра, усеянного бледно-розовыми цветами. И ветвь кустарника протянулась к руке Его. Он взял цветок, и тот остался в Его руке.
— Се не для Меня, а для неверующего, да будет и он верующим, — проговорил Учитель.
И, склонившись затем к песку, он что-то извлек из него в свои персты, сделав воронкообразную ямку.
Тот с закрытыми очами спросил Его:
— Ты ответишь мне как и всегда: притчей?
— О да, — ответил Учитель и добавил: — лови и испытай свою дальнозоркость!
И Он бросил к зеленому престолу то, что было в руках Его.
Две молнии вновь блеснули над озером, но минуту все было тихо по-прежнему.
Тот со вниманием разглядывал на своей ладони брошенное Учителем, вдруг будто испугавшись возможности ошибки. Но затем он заговорил могучим рычанием пробуждающегося барса:
— Вот все, что я вижу на ладони моей без ошибки, так, как оно есть. Цветок олеандра, прекрасный и девственно чистый…
— И еще что?
— И еще что-то похожее на тлен, на кусок мертвого праха, на обломок бесплодной губки, высохшей до потери последней капли жизни!
— Хорошо ли ты разглядел то, о чем говоришь?
— Я вижу то, что есть. И я угадал Твою притчу. Девственно нежный цветок олеандра — это Ты. А кусок мертвой губки — тот нумидиец, который приготовил для Тебя бичи и гвозди.
— Ты сказал все?
— Все, что есть!
— Слепорожденный! — воскликнул Учитель с горечью. — То, что ты принял за кусок мертвой губки, есть высохший корень того же олеандра. И какой же садовник, желающий взрастить цветы, вместо того, чтобы напоить дремлющий корень живой водой, станет крошить его безумным ножом?
И, повернувшись к озеру, он сказал:
— Озеро Галилейское, тебе говорю Я: напои жаждущего, дабы ему не томиться во тьме и смерти, а развернуться цветком ради осуществления правды!
И тихое озеро, дремавшее, как огромный опал, среди блеска и зноя, вдруг дрогнуло, толкнув волну. И волна тихо всползла на берег, шипя, наполнила воронкообразную ямку и мягко отпрянула вновь.
— Истинно говорю тебе, — воскликнул Учитель, обращаясь к одетому в багряницы, — завтра же здесь будут цветы, как и тот, который в руке твоей!
Из уст того вырвался стон, как камень, катящийся в пропасть:
— Всеблагий! Когда-то я требовал от Тебя поклонения. Но позволь ныне мне преклонить колена мои, лишь допусти стать сторожем у красоты Твоей, дабы ее не помяли камни уже ползущей лавины!
Но Учитель ответил властно, как и тогда, в пустыне:
— Отойди от Меня, сатана!
И тот исчез, взметнувшись с утеса темным вихрем.
И Учитель подошел к цветоносному кустарнику, чтобы в последний раз насладиться его нежным дыханием, оживлявшим мысль и кровь сердца. И кустарник сбросил к его ногам все цветы свои с шелестом, похожим на подавленное рыдание:
— Се — идущему на Голгофу!
И тогда небо и земля, цветы и озеро, все, что улавливал глаз и ощущало ухо, благодатно дрогнуло, как грудь, полная очистительных слез.
— Се жертва — Жертве!
— Любви — от любви!
И, приняв цветок, Он медленно двинулся в глубокой задумчивости. Чтобы идти в Гефсиманский сад. А затем на Голгофу и крест.
Пусть такого искушения не было. Но разве оно не могло быть?
Старый археолог потерял зрение, разбираясь над этой рукописью, найденной при раскопках города, имя которого неведомо ни одной истории. Но в конце концов он разгадал ее странное содержание. Вот эта рукопись слово в слово.
«Я и мой дорогой ученик, мой молодой друг, вышли из дома ровно в полдень. Чернолицые рабы уже выводили со двора верблюда, навьюченного моими рукописями, моими научными препаратами, и стража дожидалась меня у дверей. Когда мой ученик увидел медные шлемы стражников, его лицо вновь омрачилось. Его скорбный взор внятно оказал мне:
— Тебя уведут сейчас, о мой учитель, и я никогда более не услышу звука твоего голоса! Никогда!
Он тяжко вздохнул, оглядев меня и стражников. Я презрительно пожал плечом. Этот город, где я родился и вырос, где я в продолжение долгих лет неустанно работал во светлое имя мысли, — этот город осудил меня сегодня утром на изгнание, на вечное изгнание.
Старейшины города осудили меня за жестокость.
За жестокость. Что такое жестокость? Все создано мыслью и все существует для нее одной. И кто же назовет жестоким виноградаря, срезывающего виноградные кисти, дабы приготовить из них наилучшее вино?