Его голова слегка покачивалась на плечах.
— Только, — продолжал он, — не выдал Мухоморов денег приказчику, а вскорости продал двор свой постоялый и маклачить кое-чем начал. Известно, денежка к денежке бежит, и теперь у него свой собственный хуторок есть и, окроме этого, всего прочего вволю.
Савва Кузьмич снова замолчал. Никодимка смотрел на него посоловелыми от водки глазами и слегка посвистывал носом. В комнате было тихо и жарко. Пахло богородской травой и мятой. Слышно было, как Аннушка постукивала на кухне горшками. Савва Кузьмич налил себе стакан водки, залпом выпил его, закашлялся и сплюнул. Затем он хотел вытереть усы, но промахнулся и ткнул рукой в подбородок.
— Нда, — сказал он, — покачиваясь всем станом. — Нда! Что же, по-твоему, должен теперь чувствовать перед праздником Мухоморов этот самый, если приказчик, которого он ограбил, повесился? А, как ты думаешь? Какие-то теперь ему, Мухоморову, сны снятся, и каково-то он, помещик состоятельный, время свое проводит, а?
Антропов грозно глядел на Никодимку. Его лоб вспотел. Никодимка все так же меланхолически посвистывал носом.
— К вину Мухоморов пристрастен стал, — продолжал Савва Кузьмич после небольшой паузы, — шибко запивает. Иногда случается, по цельной неделе без просыпу крутит!
Антропов вздохнул и продолжал задумчиво;
— А жаль его. Парнишкой хорошим рос. Только вот позывы стяжательские рано сказались в нем. Бывало, младенцем семилетним сидит он себе на подоконничке ночью и все на небо смотрит. И как звездочка по небу прокатится, он сейчас же: «Подай мне, Боженька, тысячу рублей!» губками розовенькими прошепчет. Прошепчет и вздохнет. И, понимаешь ли, ни единой звездочки без этих слов не пропустит!
Савва Кузьмич улыбнулся.
— А то еще, — продолжал он, — подарит ему маменька к празднику душистого мыльца кусочек, и он сейчас с этим мыльцем на улицу бежит, мальчишкам уличным нюхать дает и говорит: «За это мыльце маменька миллион рублей заплатила!» — Антропов расхохотался.
— А мальчишки нюхают и руки назади держат, дотронуться боятся!
— Да неужели же? — спросил Никодимка.
Савва Кузьмич не переставал смеяться.
— Чего неужели же? — еле выговорил он, захлебываясь от смеха и содрогаясь всем телом.
Никодимка сделал сладкое лицо.
— Неужели ихняя маменька за кусочек мыла миллион рублей платила?
— Дурень, дурень, — раскатывался от смеха Антропов, — пятачок она медный платила, пятачок!
Савва Кузьмич поперхнулся и замолчал.
Он долго сидел так и молчаливо глядел на противоположную стенку горенки. Его брови были сосредоточенно сдвинуты, а лицо постепенно как бы темнело.
— Да, — процедил он задумчиво, — шибко запивает теперь Мухоморов. Невкусно, видно, ему.
Антропов придвинулся к Никодимке.
— И знаешь что? — продолжал он многозначительно и даже понизил голос. — Виденья теперь ему некие являются. Туда зовут!
Савва Кузьмич показал рукой на потолок.
— Туда. Милосердие ему обещают. Милость некую ему изъявить желают. Да! — Савва Кузьмич понизил голос до шепота.
— Сафроньевский приказчик, — прошептал он, — за покаяние прощенье сулит.
Антропов еще ближе придвинулся к Никодимке и поймал его за руку.
— А милосердия, — прошептал он с судорогами в губах, — Мухоморов не желает!
— Муки он алчет, муки! — вдруг выкрикнул Антропов, выпуская руку Никодимки и окидывая всего его строгим взором.
— Не так скроен Мухоморов, — продолжал он, вздрагивая, — чтоб его милостью взять можно было. Муки он алчет, и только после муки у него от сердца откатывает. Милость незаслуженная в нем только злобу родит. Да! А перетерпеть — страшно. Возврата к прежнему не будет. В пустыню Мухоморов уйдет. Да. Вот они дела-то какие, друг мой сердешный. И хочется туда, да страшно! И кричишь, вроде как бесноватый: «Уйди, нет тебе до меня дела»!
Антропов отвалился к спинке дивана, пожевал губами и приподнял голову. Его лицо несколько просветлело.
— А как ты, Никодимка, — внезапно спросил он, — такого, как Мухоморов, человека назовешь?
Савва Кузьмич насмешливо смотрел на Никодимку. Глаза Никодимки беспокойно забегали.
— Как я его назову? — переспросил он. — А вы, Савва Кузьмич, не осердитесь?
Антропов сдвинул брови. Его лицо снова потемнело.
— Да мне-то что за дело, — процедил он и притворно зевнул.
— Стервятником я его назову, — прошептал Никодимка, в упор уставясь в глаза Саввы Кузьмича, — стервятником!
Антропову показалось, что губы Никодимки гневно дрогнули.
— Вот как? — прошептал он.
— Да, вот как, — отвечал, слегка кривляясь от злобы, Никодимка и встал. Он прошелся по комнате, как бы пытаясь унять охватившее его волнение.
— Извините, мне на деревню пора, — наконец проговорил он, поднимая с полу сверток и вздыхая.
Антропов тоже встал, отыскал шапку и надел ее, сдвинув на затылок.
— Иди, я за тобой ворота запру, — прошептал он.
Его глаза встретились с глазами Никодимки. Савва Кузьмич почувствовал жгучее беспокойство. Фигура Никодимки показалась ему донельзя странной. Однако он пошел за ним вон из комнаты. Они прошли еще одну комнату, миновали кухню и через холодные сени вышли на двор.
Ночь была тихая, морозная и звездная. Белые тучки пролетали порой по небу, как светлые духи. Ночь точно ожидала чего-то ясная, светлая, покойная и уверенная в том, что ожидаемое свершится. Ветер не дышал. Белая тучка подползла к месяцу, поласкалась о его серебряный серп и полетела дальше. Где-то, может быть очень далеко, с веток дерева почти с металлическим шорохом посыпался иней. Белая тучка, вероятно, услышала этот шорох, на минуту остановилась, как бы задумалась, и вдруг стала разматываться, как клубок.
