Бразилия - [63]

— А что стало с моим сыном Саломаном? — спросила Изабель, не в силах преодолеть робость перед этим белокожим и красноречивым Тристаном, хотя ее собственная новая плоть давала ей понять, что где-то в глубинах ее существа, которые она еще даже не начинала исследовать, появилась некая свежая сила. Прежнее ее преимущество во внешнем мире сменилось сокровенной бессловесной энергией, уверенностью — той пряностью, что делает съедобной даже безвкусную пищу.

Разговор о Саломане явно наводил скуку на Тристана и раздражал его, хотя он по-прежнему был возбужден после недавнего подвига. В лице Тристана ей всегда виделись целые миры, но теперь она разглядела в нем миры будущего, которые соотносились с этим разрушенным, залитым кровью становищем, как роскошная усадьба соотносится с хижиной первых поселенцев.

— Антониу забрал его с собой, — сказал Тристан. — Он фанатично верит, что бедный младенец — святой, который приведет его в рай, несмотря на все его прегрешения. Саломану не пошла на пользу забота Такваме и ее дочерей, однако он не умер. Я опасаюсь за исход их похода, Изабель. Они недалеко уйдут по реке; индейцы научили меня, как, выдалбливая каноэ, сделать днище таким тонким, чтобы оно вскоре дало течь. Они не доберутся до Мадейры.

— Куда уж им с такими каноэ, — сказала она, желая своему исчезнувшему сыну, этой ошибке плоти, едва цепляющейся за жизнь, сказочной выносливости бандейрантов, которые, как рассказывали в школе монахини, возвращались невредимыми из самых невероятных походов. Она попыталась ощутить тоску матери по своему маленькому глупому сыну, однако вместо этого Изабель вдруг почувствовала острое, злорадное облегчение от того, что наконец-то избавилась от него, причем не по своей воле. Теперь она свободна и может сосредоточить все свое внимание на любимом. В шуме цивилизованной жизни она привлекла и удержала его; теперь она воспользуется величественным одиночеством, чтобы завоевать его еще раз новым колдовством или новыми окрасками старой любви.

Он энергично взялся за дело, чего никогда прежде за ним не замечалось. Казалось, будто его мозг, живущий теперь под белой кожей, превратился в шкатулку с линейной координатной сеткой возможностей, где каждая линия и пересечение линий помогают найти нужное решение, выбрать путь, продумать план. Прежде, когда они решали — покупать или не покупать участок на Серра-ду-Бурако, или когда она вела его в отель в Сан-Паулу, а затем принимала решение уехать со своим похитителем, не оказывая бессмысленного сопротивления, — Изабель руководила Тристаном в мире, который начинался за пределами фавелы; теперь же он строил смелые планы возвращения в цивилизованный мир. Они решили, что не станут покидать становище сразу. Сначала они похоронят трупы, восстановят крышу над бревенчатыми стенами жилища Антониу и дождутся, пока созреют маниока и бобы. Затем запасутся фариньей, которую Изабель столчет своими руками и высушит на солнце, и копченым мясом дичи, которую Тристан добудет с помощью старого мушкета, брошенного бандейрантами, — и только тогда отправятся через шападан, где они однажды уже чуть не умерли с голоду, когда остались одни.

Индейцы, следившие за ними из сельвы, увидев, что наша парочка решила временно поселиться здесь, поняли, что становище перестало грозить им смертью; они снова вернулись и занялись рыбной ловлей; индейцы помогали Тристану и Изабель, когда те просили о помощи, и понемногу растаскивали оставшиеся сокровища бандейрантов. Хотя Изабель и Тристан и научились общаться с индейцами на их наречии, они не пытались зазвать туземцев с собой в обратное путешествие. Им не терпелось испытать себя в борьбе с цивилизацией, а эти низкорослые, нагие, уродующие себя пришельцы из прошлого, с их сопливыми носами и красными от дыма глазами, вспученными животами и постоянной худобой, вызванной кишечными паразитами, казались им школьными товарищами, с которыми пора расстаться — пусть они терпят лишения и умирают без них.

Снова одни

Когда сгоревшую крышу заменили новой, сплетя ее из пальмовых листьев, у Тристана и Изабель появился наконец укромный уголок, где они смогли заново испытать свое супружество. Три года прошло после вспышки сексуальности в промежутке между нападением гуайкуру и спасением в лагере бандейрантов, вспышки, пламя которой было раздуто голодной лихорадкой и романтической близостью смерти. С тех пор Изабель и Тристан ничем не подтверждали свое звание возлюбленных. Теперь же, мало-помалу — ритмы ее тела словно замедлились, а его — стали более возбудимыми и сосредоточенными — они снова занялись возделыванием влажной и текучей пойменной почвы половой жизни. Новая кожа предоставила им возможность для самого нежного в акте любви: переговоров, ибо теперь они являли собой просто оболочки, наделенные сознанием; их душам еще предстояло лепить друг друга заново. Другая кожа принесла с собой иные железы, иные запахи, новые волосы, другие представления о себе, новую историю самих себя. В ее сексуальности появилось нечто сардоническое, нечто отточенное поколениями черных женщин.

От покойной своей белокожей матери Изабель унаследовала главным образом игривость да еще, пожалуй, страх перед родами. Теперь же, получив черную кожу, она приобрела в придачу к ней силу, которую нельзя было назвать просто пассивной: Изабель обнаружила в себе запас свирепой ярости, и стоило тьме опуститься на шуршащий соломенный матрас, который они делили с Тристаном, как она, становясь грубой насильницей, принималась дразнить его. Сквозь крышу хижины проникали лишь узкие стрелки лунного света, и белая кожа Тристана призрачно мерцала во мраке; Изабель уворачивалась от него, поскольку теперь становилась невидимой в темноте. Она подставляла ему неожиданные части своего тела, кусала его за плечи и царапала ему спину, отбросив прочь робкую почтительность, с которой она обращалась с ним раньше. Она знала, что в их отношениях появится оттенок садизма, но никак не предполагала, что сама станет зачинщицей. Он часто становился сосредоточенно-отрешенным, когда лежал с ней рядом или ласкал ее тело, и это питало ее ярость; у нее больше не было того цвета кожи, к которому его влекло; она стала тем, что он сам оставил позади. Его початок вполне удовлетворял ее, но размеры его перестали пугать Изабель; наверное, появившееся в ней внутреннее ехидство уменьшило если не его реальные размеры, то по крайней мере его стихийную суть, его милую брутальность. Его член поизносился с тех пор, как она увидела его впервые в квартире дяди Донашиану; он потерял первобытную чудовищность, вид не то пресмыкающегося, не то земноводного, существа более древнего, чем человеческое сознание. С некоторой печалью она пришла к выводу, что белой женщине отдаваться чернокожему намного приятнее, чем черной женщине отдаваться белому. В первом случае потомок господ колониальной Бразилии испытывал возвышенное ощущение богохульства, восторг политического протеста; в последнем же случае это напоминало обыденную сделку. Неудивительно, что рабыни Бразилии ходили в широких юбках-колоколах, раскачивая бедрами, и игриво крутили зонтиками с бахромой, рождая поколения мулатов — опытных специалистов по размножению. Спать с мужчиной — невеликое дело, или, точнее говоря, лишь часть великого дела: пожалуй, это просто самореализация женщины, но рабыням было легче добиться ее, чем хрупким, затянутым в корсеты, запуганным церковью маленьким пленницам больших поместий, которые никогда не видели мужа голым и смиренно принимали его орган, этот инструмент оплодотворения, а часто и смерти, через отверстие в супружеском покрывале.