Братья Ждер - [275]

— Хотел бы я, чтобы первым их услышал родитель наш, — тихо с улыбкой сказал конюший Симион.

— Я уже передал их старому конюшему, боярин Симион, — ласково ответил архимандрит.

— Лишь бы не услыхала об этом наша матушка Илисафта, — вполголоса заметил младший Ждер, — а то вызовет меня из войска и повезет куда-нибудь свататься.

Глаза архимандрита на мгновение сощурились, в душе он улыбнулся, но тотчас нахмурился и обратил на гостей взгляд, отражавший смятение и глубокую тревогу.

— Друзья мои, — промолвил он, — мне нет покоя. Теперь так ясно, до чего ж я ничтожен, по сравнению с господарем. В то время как Штефан-водэ тверд, словно скала, я падаю духом и душа моя скорбит. Ведь на памяти людской еще не было и в летописях монастырских не записано, чтобы на страну нашу надвигалась такая угроза, как сейчас. Бывали набеги татар и ранее, но они случались в летнюю пору, когда крестьяне успевали собрать урожай с полей. Нечестивцы старались напасть на христиан в жаркие, сухие дни, — им самим это было способнее. Дня три они бесчинствовали, а затем возвращались в свои пустыни. Наши люди прятались, уходили от разбойников, дабы сохранить себе жизнь. А ведь летом христианин в скитаниях своих мог всюду обрести приют. Он прятал жену и детей в овраг, а скот уводил в ущелье, находил какие-нибудь плоды или съедобные коренья. Нашествие обрушивалось стремительно, но грабители так же стремительно исчезали, и человек возвращался домой. Теперь же огромная орда, какой еще не бывало, надвигается медленно, все пожирая и уничтожая на своем пути. Беженцы же не могут зимой найти себе убежища, и дети их замерзают, заболевают, а скот подыхает от голода. Вторжение этой орды нехристей в нашу страну подобно нашествию огромных гусениц, все пожирающих в полях и лесах, преодолевающих горы, переправляющихся через реки и останавливающихся лишь по велению всевышнего. Я слышу, как отовсюду доносятся стоны и плач, от которых истекает кровью мое сердце. Каждый день, каждую ночь прибывают ко двору гонцы и привозят вести о грабежах, пожарах и убийствах. Князь повелел мне, не медля ни минуты, входить к нему в любой час, будить его ночью и обо всем рассказывать. Он слушает молча и лишь высчитывает, где находятся измаильтяне и как они продвигаются к Васлую. По видимости, ничто из услышанного не трогает господаря, а на самом деле он страдает, я читаю в его глазах, как тяжко он мучается. Не выдавая чувств своих, он отправляет приказы военачальникам, высланным против орды. И я узнаю по немногим его словам, как радуется он при добрых вестях, подобных тем, которые шлет ему старый конющий.

— Страна верит господарю, — вдруг произнес конющий Симион.

— Это истинно, — добавил Штефан Мештер. — Страна верит в победу, как верю и я. Не единожды видел я, как после града и бури, вновь возрождаясь, подымаются под солнцем поникшие нивы. А ведь это тоже победа. Бог ниспошлет одоление на врагов, как ниспосылал он и ранее победу нашей земле.

Архимандрит сказал изменившимся голосом:

— Подобной победы хочет государь.

— Отец говорит… — с горячностью вмешался младший Ждер, но тут же, не договорив, замолчал.

— Что говорит отец твоей милости? — ободрил его архимандрит.

Ионуц молчал, собираясь с мыслями и вспоминая то, что слышал от отца в дни их трудных походов. Он вспоминал вечерние привалы у костров, когда витали в воздухе легенды и сказания и, сплетаясь с пламенем и дымом, устремлялись к звездам. Эти легенды и сказания были словно душой Молдовы.

— Как-то вечером отец толковал с начальниками отрядов и другими пожилыми рэзешами и сказал им, что если антихрист захватил Царьградскую твердыню да побеждает и захватывает другие страны и народы, то, значит, сие было предначертано и предназначено, — так говорит отец Никодим. Но пусть же, говорит он, задумаются христиане, до каких пор суждено длиться беззакониям антихриста? Ежели никто в сей век не поднимется и не возьмется за саблю, чтобы отрубить зверю голову, то антихрист будет тысячу лет властвовать над миром. И вот, говорит отец Никодим, подымается в Молдове воин с острой саблей. А старик наш добавляет: «Напрасно донимает меня боярыня Илисафта, требуя, чтобы я привел ей еще одну невестку, — у нас, у мужчин, старых и молодых, иные заботы. У нас единый долг — умереть за нашу веру. Или зверь будет властвовать над миром тысячу лет, или мы одолеем его, и князь Штефан снесет ему голову. Помнить надо, что все мы предстанем перед вседержителем, владыкой мира, и принесем на суд его наши души». Когда речи конюшего дойдут до матушки, она премного удивится, ибо никогда еще он таких, слов не говорил. Я смотрел, преподобный отец, на рэзешей, внимавших сим словам, и видел на глазах у них слезы. Не стану кривить душою, говоря, что я не плакал. Нет, плакал и я, плакал и батяня Симион. Вот он стоит тут, — пусть скажет, плакал ли он…

Симион отвел взгляд и смущенно склонил голову.

— А теперь я скажу вашим милостям, — продолжал Ионуц, — отчего так заговорил мой батюшка. Утром и вечером батяня Никоарэ держал совет с родителем нашим. Порою отец Никодим побуждал конюшего Маноле исповедоваться и читал ему свои молитвы. Еще с того времени, когда я обучался у его преподобия отца Никодима, узнал, я, что он сам, сердцем своим, сочиняет молитвы, каких я ранее не слыхал. И не раз на привалах конюший Маноле просил спеть ему одну из молитв Никодима, — ту, что особенно по душе его милости…