Братья Ждер - [23]

… Опять меня зовет ключница; должно, принесла с поварни каплунов.

… Ох-ох… Из-за этих безрассудств и надорвала я свое здоровье, из-за них поседели у меня виски; от них мои слезы и горе. В чем я согрешила перед небом? Зачем мне достался этот пострел, из-за которого сердце все изболелось? Каково ему теперь в поздний час на дорогах? Уж лучше бы ты вовсе не приводил ко мне этого ребенка! Лучше бы ты и не попадал в то самое Приднестровье, где скитался один, далеко от меня! По сей день ты не раскрыл: молдаванка ли его матушка или татарка? Я вот думала и так и этак, думала и надумала: не иначе как татарка она. Но с другой стороны, вроде оно и не так: парень похож на тебя, и пуще всего на меня, а я не татарского рода. Выходит, она молдаванка, и я не понимаю, какие люди могли говорить, что она татарка.

— Не я говорил, что она язычница.

— А кто же?

— Не знаю. Другие.

— Какие еще другие? Уж не я ли так говорила? Награди ее господь за добро, которое она мне сделала.

— Боярыня Илисафта, — проговорил конюший, поворачивая к ней голову и хмуря брови, — оставь ты этот столб. Гляди на меня, а не на него. Следовало бы мне носить при себе бирку и делать на ней зарубки каждый раз, когда коришь меня моими грехами и проказами. Сегодняшний укор пришлось бы отметить тысячной зарубкой. Мне даже не приходится исповедоваться отцу Драгомиру. Святой отец знает заранее все из твоих уст. И не только то, что было, но и все выдумки твои в придачу. Когда является отец Драгомир исповедовать тебя, ты держишь его полдня. Так что меня он издалека благословляет и сразу отпускает. Столько мне досталось от тебя упреков, что господь, наверное, уготовил мне мученический венец в вертограде небесном. Уж оставь ты этот грех мой, пусть он почиет себе вечным сном.

— Не гневайся, конюший, — проговорила со слезами боярыня Илисафта, обращая к мужу глаза, все еще красиво очерченные черными бровями. — Положено мне проливать слезы за усопших п получивших прощение грехам своим и заказывать священнику поминальные молитвы. А к имени-то ее и не знаю. — И не надо тебе его знать.

— Ох, всегда на мне вся вина и все печали. Ведь это я дрожала и плакала, когда ты скитался по чужим землям. И каждый раз, когда ты уходил на ратное дело с государем, я страшилась, что от тебя останется одно воспоминание; и каждый раз, когда дьячок наш Памфил читает в книге зодиака о грядущих смутах и бранях великих между царями, у меня сердце леденеет и я теряю сон, думая о моем муже, о его службе и заботах. С шестнадцати лет люблю его и всегда закрывала глаза, когда он меня ласкал. А теперь вот дожила до таких слов.

— Какие еще слова? Погоди лить слезы, боярыня, матушка моя. Женские слезы растравляют горе мужчин.

— Хорошо, не буду плакать. Только я хочу знать имя той татарки.

— Боярыня Илисафта, вот уже пятнадцать лет я собираюсь завести ту самую памятную бирку. С завтрашнего дня засуну ее за пояс, так и знай.

— Слышала не раз. Завтра приедет господарь. Так что уж отложи на послезавтра. А пока суд да дело, подскажи, как мне наказать этого злодея, который все не едет.

— Этот злодей скачет по дороге и знай поет себе песни.

— А я тебе говорю, честной конюший, что ему боязно.

— Быть того не может. Кровь-то у него моя.

— А ты не возносись. Дитя остается дитем и боится. Я говорила тебе — не посылай его. А ты послал.

— Вот диво! Это я послал его? А кто меня об этом просил? — продолжал конюший, отворачиваясь и глядя на крылечный столб. — Кто меня уламывал и так и эдак послать мальчонку, авось попадется на глаза государю и удостоится его милости? Хотел бы я знать, кто меня просил? Может, тебе это известно, боярыня Илисафта?

— Что-то не припомню, чтобы я тебя просила. Помню, как ты повелел ему сесть на коня. И крикнул в дом, чтобы ему положили еды в седельную сумку, и еще крикнул, чтобы конюшиха не забыла дать парню самый красивый кунтуш и шапочку; и служителям ты повелел хорошенько протереть пегого. Теперь вот бери мальчика за руку и веди к накрытому столу. Свечи горят уж три часа.

— Я вижу, мне в самом деле придется взять его сейчас за руку, привести к тебе, а ты посадишь его к себе на колени и будешь петь ему колыбельную, как сосунку.

— Я уже слышу, что он едет с братом. Узнаю его голос. Кто это тут говорил, что моего сына томит страх? Пусть повторит эти слова!

— Где он? — вскрикнула сама не своя боярыня Илисафта.

По волнение ее длилось один миг. Встрепенувшись, она тут же соскочила с лавки и кинулась бежать по темной дорожке, обсаженной липами. Из сараев вышли служители со смоляными светочами. Первой предстала удивленному взору конюшихи огромная тень Симиона, Большого Ждера. Высунув голову из-под руки Симиона, смеялся Маленький Ждер. Конюшиха обняла его, прижала к груди.

— Отец тревожился, как бы ты не заробел в ночном пути, — ласково приговаривала она.

Из всех дивных чар, прославивших в молодости конюшиху и покоривших некогда сердце Маноле Черного, дольше всех сохранился у нее голос, подобный чистому звуку серебряной струны. Это был молодой, обаятельный голос, и юноша, ласкаясь к матери, привык подражать ему. Но именно голос боярыни Илисафты стал теперь орудием пытки для конюшего в те дни, когда он оставался наедине со своей женой в просторных сенях. В опочивальню боярин входил только после того, как боярыня засыпала. Случалось иногда, что она просыпалась, и тогда до поздней ночи лились рассказы и укоризны. В отчаянии конюший хватал со стола песочные часы и уносил их прочь, чтобы не видеть, как долго тянется его мученье.