Братья Ждер - [16]
Так улещал Григорашку княгиню. Остались мы с Настой вдвоем. Я собрался было сказать ей сразу, какой огонь пожирает меня, взял ее за руку, да так и не мог вымолвить ни слова. А она все смеялась. Тогда я обнял деву. Но пришлось сразу же отпустить ее: княгиня Тудосия уже спешила обратно, попросив Григорашку досказать свои истории при всех, чтоб и дочь ее послушала. Княжна внимала ему с таким видом, будто совсем обо мне забыла, будто меня там и не было. То и дело смеялась, показывая зубки. Вот тогда-то и стало меня припекать, точно на костре, то с одного, то с другого боку. Я двигался, позванивал то саблей, то шпорами. А она словно не видела и не слышала меня.
Сам понимаешь, что ночью я глаз не сомкнул. Вертелся в постели, пока не проснулся Жора и не спросил, что со мной. Я ответил, что со мной ничего. Тогда он рассмеялся и посоветовал выйти на воздух, освежиться. На дворе тихая осенняя ночь, светит месяц.
Оделся я на скорую руку и вышел… Наши сторожевые стояли у ворот. Псы уже утихомирились, лунный свет лился в открытое окно. Я подошел неслышными шагами и увидел сидевшую у окна княжну Насту. Она испугалась, слегка вскрикнула. Я удивился и спросил: неужто она не видела и не слышала меня?
Нет, она не видела меня, не слышала моих шагов. Я поверил ей. Взял ее за руку, и она не отняла руки. И опять решил я открыться ей и не нашел нужных слов. Хотел было пробраться в окно, поближе к ней, да решетка помешала. Когда настанет час и я, по божьему изволению, сделаюсь господарем, я отменю этот досадный обычай в боярских хоромах.
— Княжич, — заметил Младший Ждер, — все люди, будь то молдаване, ляхи, венгры, забирают окна решетками, коли хотят сберечь свои сокровища.
— Ты слушай, что я говорю, Ионуц. Я все равно нарушу этот обычай. Видя, что от разговоров мне не легче, а решетка не пускает, притянул я к себе Насту и коснулся губами пушка на абрикосовых щечках.
— Выходит, абрикосы пришлись тебе по вкусу, княжич.
— По вкусу.
— А я еще ни разу не отведал даже самой малости.
— Тут малость не насытит, Ионуц, поверь. Хотелось мне гораздо большего. До боли хотелось. А лукавая дева смеялась. «Если соскучишься по мне, князь, приезжай опять. Мне пути в Сучаву заказаны. А ты господин всему и можешь ехать, куда тебе угодно. Только не задерживайся долго, а то у нас родичи в ляшской земле. Как только справимся у себя в вотчине, уедем к ним во Львов».
Вот и все, чего я добился в тот вечер. Пошел я к себе, улегся и опять стал гореть на медленном огне. Одно сказать могу: с тех пор я лишился покоя. На второй день отправились мы к государю в его стан на Черемуше. Прикидывал я по-всякому, как бы снова попасть в Ионэшень. Не вышло. Господарь держал меня при себе. Он хмурился и посылал отряд за отрядом в земли ляшского короля, покуда не явились каштеляне с замирением. Потом, как настал мир в Покутии, воротились мы в Сучаву, и господарь взял меня с собой в Нижнюю Молдову. А по возвращения из Нижней Молдовы мы с Григорашку Жорой решили наведаться в Ионэшень. Придумал Жора причину, и батюшка отпустил меня с ним с положенной стражей. Подъехали мы к той усадьбе с забранными решеткой окнами, над которыми светила полная луна, сердце так и замерло. А когда служители открыли ворота и поведали, что боярыни гостят у родичей, у меня опустились руки. Гляжу на Григорашку Жору и спрашиваю: «Что делать? Поджечь усадьбу? Пуститься с отрядом грабить ляшские земли? Вонзить саблю рукоятью в землю и кинуться грудью на острый клинок?» — «Не надо ничего такого делать, княжич, — отвечал мне Григорашку Жора. — Подожди до весны, когда зацветут абрикосовые деревья…»
Вернулись мы в Сучаву. Григорашку выбрал верного служителя и отправил его во Львов. И находился тот служитель во Львове пять недель. И на вторую неделю великого поста воротился с ответом, и сказано было в нем, чтоб я непременно помнил, что абрикосовые деревья стоят по-прежнему в Ионэшень и скоро опять зацветут. Вот они и зацвели. А у меня душа томится.
— Тебе люба Наста, княжич и побратим мой? — мягко спросил Ждер.
— Люба.
— Нынешней весной ты еще не видел ее?
— Нет, не видел. Невозможно было переступить запрет государя. Недавно Григорашку Жора снова послал своего служителя в Ионэшень с грамотой. Вся усадьба в цвету. А моя милая улыбалась и смотрела на посланца умильно, словно ждет меня. Я и ответ от нее получил.
— Добрый ответ?
— Добрый, думается мне: «Те, что смеялись, теперь опечалены».
— Так и сказано?
— Так. «Те, что смеялись, теперь опечалены». Ты как это понимаешь, Ионуц?
— Я так понимаю, княжич, что надо тебе сесть на коня и поскакать к тем, кто печалится.
— Ты бы так поступил?
— И без промедлении, княжич.
— Что ж, тебе можно. А мне державные дела не позволяют. Князь ведь говорит, что у нас иная жизнь, чем у простых смертных. Нам ни радоваться, ни печалиться нельзя, ибо душа наша отдана в жертву. Да вряд ли это так…
— Я тоже не верю, княжич. Жеребятам положено резвиться, юношам — любить, Я думаю, надо ехать.
— И ты поедешь со мной?
— Поеду, княжич. Как только призовет меня господарь в Сучаву, ко двору — служить тебе товарищем, сразу сяду на коня и поеду за тобой. Если платье мое готово и матушка не рассердится, я готов ехать тут же. А коли нельзя, приеду попозже. И сразу решим, как быть. А какие у нее глаза?
