Братья-соперники - [94]

По странному и совершенно случайному соотношению положений князь Василий и князь Алексей тоже мечтали об остановке в Вологде и о возможности отдохнуть от тяжелого и непривычного путешествия, как о чем-то весьма желанном и приятном. Князю Алексею приходило в голову даже и то, что, может быть, их только припугнули Яренским, а дальше Вологды и не повезут… Князь Василий, мрачно настроенный, озлобленный мелкими придирками пристава и непривычными условиями жизни, ни о чем не мечтал, ни на что не надеялся, но и над ним еще раз собиралась подшутить шалунья-судьба, и подшутить очень злобно, пробудив какие-то проблески упований на возможность улучшения участи…

По приезде в Вологду Скрябин остановился с князьями на Соловецком подворье и, думая здесь остаться довольно долго, озаботился о том, чтобы устроиться поудобнее. Сам занял он на подворье большую избу на средине двора, из которой во всякое время мог, сидя под окном, наблюдать, что делалось в двух меньших избах, отведенных под помещение князей с их семействами и их прислуги. Стрелецкий караул поставлен был у ворот подворья и на входном крыльце к княжеской избе, и сверх того капитаны по нескольку раз в день заходили к князьям для ближайшего за ними надзора.

Казалось, что всякие сношения с внешним миром были прерваны… «К ним и муха без моего ведома не пролетит!» – утешал себя Скрябин и совершенно погрузился в сочинение доклада великим государям и письма к боярину Тихону Никитичу Стрешневу. Но Скрябин совсем упустил из виду, что одно из окон княжеской избы выходило в огород подворья, обнесенный частоколом, и что именно это окно облюбовал князь Василий и проводил около него большую часть дня, потому что из него не было видно ни капитанской избы, ни стрельцов, ни сторожей. По целым дням, сумрачный, унылый, он просиживал в глубоком молчании у этого окна, без всякой мысли устремив взгляд на тянувшиеся перед ним пустые гряды огорода, которые начинало порошить первым осенним снежком. Совершенно безучастно относился он к совершавшейся около него жизни, не замечая ни забот жены, ни устремленных на него с любовью и надеждою взоров сына и почти тяготясь невольною близостью к полубольной снохе и к маленькому внуку. Полное и вынужденное бездействие умственное и неподвижность физическая наводили на него какое-то отупение, погружали его мысль в состояние нравственной дремоты.

В один из тех сентябрьских дней, которые князь Василий просиживал под окном, он досидел до сумерек и уже собирался сойти с насиженного места, как вдруг увидел, что через частокол огорода перелезают два каких-то человека… В одном из них князь узнал своего конюха Микитку; другой, закутанный в охабень, был ему совершенно неизвестен. Каково же было его удивление, когда Микитка подвел этого человека к самому окошку и сказал князю вполголоса:

– К тебе, князь-батюшка, с вестями из Москвы…

Князь отскочил от окошка как ужаленный.

– Что с тобою? – спросила его жена, подходя к нему и хватая его руку.

– Кто-то с вестями из Москвы! – мог только ответить ей князь, а через минуту незнакомец переступал уже порог избы, прокрадываясь в нее как вор и боясь скрипнуть дверью.

Опустив воротник охабня и перекрестившись на икону, вошедший поклонился князю Василию и сказал вполголоса:

– Чай, не узнал меня, государь?

Князь вгляделся в гостя и признал в нем Михайлу Кропоткина, ближнего стольника царя Иоанна Алексеевича.

– Узнать-то узнал, да не знаю – пугаться ли мне или радоваться твоему приходу?

– Уж и не говори, князь! Душа не на месте! Коли я у тебя попадусь твоим караульным на глаза – пропала моя головушка! Возьми ты от меня, Христа ради, письмо и посылку да пиши поскорее ответ, а меня припрячь куда-нибудь покамест…

И он вытащил из-за пазухи холщовый мешочек, завязанный и запечатанный, и записку, писанную знакомым крюком; положив все это на стол перед князем Василием, он заговорил скороговоркой, наклоняясь к самому его уху:

– Призвала меня на Верх, в церковь Воскресенья (изволила быть у обедни), в церковных дверях остановила и говорит: «Слышала, что ты в свою Вологодскую деревню едешь, так буде можно, посмотри, как везут князя Василия. Ведомо мне учинилось, что везут его скованного в телеге и сказывают-де-которае у него была рухлядь – и то-де взяли на великого государя. Вот, говорит, отвези ему… что могу!..» Я было попробовал ей челом ударить, чтобы меня от того освободила: «Опасаюсь-де я гневу государского…» Так куда тебе! Изволила прогневаться; говорит: «Если ты не послушен учинишься – и за Сибирью места не сыщешь!» Видя я такую напасть, уж не смел ей и перечить, а только челом ей бил, чтобы мне какого бедства не было… «Ничего, говорит, не будет; отдай князю Василию золотые, что в мешке, и пусть на меня не обижается. А еще ему скажи, что, как увижусь с братом Петром Алексеевичем, стану просить, чтобы над князем Василием милость показал».

Но князь Василий его уже почти не слышал; он не верил ушам своим, не верил глазам… Ему казалось, что он видит во сне и этого человека, занесенного случаем из Москвы в Вологду, и этот посильный дар царевны Софьи, и теплый привет, присланный ею далекому другу, забытому всеми.