Братья-соперники - [100]

– Как же так, князь Василий?

– А так, что мы великим государям в пространной челобитной рассказали, какие терзания нам пришлось перенести на море, и просили их именем Божьим над нами смиловаться… Ну и смиловались – дозволили жить сначала на Мезени, а потом и сюда переселиться; и здесь-то наконец нашел я тихое пристанище… Здесь у вас в ограде и могилу себе облюбовал…

Князь Василий смолк и задумался.

– И вот эти самые червонцы, что я вам сегодня вкладом вложил, были со мною и на море, в шапке зашиты… И сколько мы там добра утеряли, сколько всякой рухляди и запасов пучина морская поглотила, а шапка цела осталась… На все воля Божия!

И, распрощавшись с иноками, князь пошел обратно по дороге, к селу Кологорам, погруженный в глубокую думу…

«Меня смирил Господь, – думал он на пути домой, – я давно успокоился, и не тянет меня в мое прошлое! Здесь я в душу свою заглянул, здесь нашел время о ней позаботиться – а там ведь недосуг все было! Дела да соблазны, вражда да злоба! Смирилась ли она – хоть перед смертью-то? Нашла ли себе успокоение от мирских тревог? Простила ли брату и всем ненавидевшим ее? Трудно спастись в тамошней келье… Упокой, Господи, ее тревожную душу!..»

И действительно, князь Василий нашел здесь, на далеком Севере, полное успокоение души, при здоровой и простой жизни тела – единственное прочное счастье, какого можно желать человеку! Давно забытый и врагами, и друзьями, князь Василий уже года три жил в селе Кологорах, близ Красноярского монастыря, где у него был выстроен небольшой домик. Жил он только с женою своею, княгинею Авдотьей Ивановной, потому что сын его Алексей лет пять тому назад «помрачился разумом» и впал в детство, причем и ему, и его жене, Марье Исаевне, разрешено было вернуться вместе с их детьми в Москву, в дом отца ее, боярина Квашнина. Младший сын Михаил потребован был на службу царскую и служил во флоте… Старики доживали свой век одиноко, сносясь изредка только со Стрешневыми, родней Авдотьи Ивановны, да с Одоевскими – дочь Ирина Васильевна не забывала отца и матери, и при ее помощи они жили в своей глуши безбедно, ни в чем не нуждаясь, тем более что научились ограничивать свои потребности только существенно необходимым. Шум, блеск, слава и ослепительная роскошь прежней жизни в Москве иногда мерещились князю во сне и давили его тяжелым кошмаром, но наяву он уже не вспоминал об этом прошлом и отвращался от него «без зависти и гнева».

Дом князя Василия стоял на самом въезде в село Кологоры, направо от дороги. Эти «княжьи хоромы», как называли их кологорцы, состояли из чистой и просторной избы в два жилья, с крытым двором и клетью около ворот. В верхнем жилье жил князь с княгинею, а в нижнем помещалась кухня и жили двое слуг – старик и старуха – единственные представители всей многочисленной голицынской дворни, выехавшей с опальными боярами из Москвы. Когда по указу государей решено было отправить князей из Яренска в Пустозерск, то всем их людям предложено было или остаться при них, или получить отпускные и вернуться к Москве.

Из пятнадцати человек шестеро не решились покинуть господ своих в страшной ссылке и перенесли все ужасы странствования по морю, все бедствия житья на Мезени и в Кевроле, где Голицыны жили, пока им не было разрешено поселиться в Пинежском Волоке. Из этих шести человек четверо отъехали к Москве с князем Алексеем и его семьею, а двое остались доживать свой век в Кологорах.

На пороге дома, у калитки, князь был встречен старым слугою, который, сидя на завалинке, грелся на солнце.

– Что, Василий? Небось старые кости распарить вышел? Любо? – ласково окликнул слугу князь Василий.

– Как не любо, батюшка-князь, одна благодать!

На крыльце ожидала князя видная, свежая и бодрая старушка княгиня, закутавшись в старенькую телогрею коричневого цвета, на сильно потертом собольем меху, – то был единственный остаток ее роскошной «платьенной казны», от которой когда-то ломились высокие сундуки и пузатые скрыни.

Князь поцеловался с женою и присел на лавочку крыльца, любуясь солнечным днем и оживающею зеленью.

– Что ж? Отслужил панихиду-то? – спросила мужа княгиня.

– Отслужил, – тихо и спокойно сказал князь, отворачиваясь в сторону.

– Ну и дай ей Бог на том свете такой же покой, какого мы с тобой на этом свете дожили!

Старики посидели на лавочке и вошли в свою просторную светлую комнату, ничем в убранстве не отличавшуюся от избы зажиточного мужика-северянина.

В углу накрыт был белою скатертью стол. Княгиня ожидала мужа к обеду.

– Чем это, Дунюшка, так хорошо сегодня у нас пахнет? – спросил князь Василий, снимая кафтан и усаживаясь к столу на лавку.

– А это я без тебя подушки твои перебивала, – смеясь, сказала княгиня, – да вздумала тебе в них душистых здешних трав положить. Вспомнила, как ты прежде любил немецкие духи и как я о твоих подушках хлопотала, как мы из Москвы выезжали… Чай, на тех подушках и теперь еще тот пристав спит, который у нас их отобрал при описи!

И оба старика добродушно рассмеялись, принимаясь за свою скромную трапезу.

В одном из темных приделов главного храма во Флорищевой пустыни есть скромная могила. Надпись на полуистертой каменной плите гласит, что под нею погребен инок Боголеп, в мире носивший громкое имя князя Бориса Алексеевича Голицына. Воспитатель Петра, достигнув глубокой старости, за год до смерти удалился в ту дремучую лесную глушь, которая и теперь еще окружает Флорищеву пустынь, и скончался здесь 18 октября 1714 года. Вероятно, и он также пришел сюда искать единственного возможного в жизни счастья – покоя и забвения.