Братья с тобой - [37]

Мед был душистый, восхитительный, — и где только пчелы цветы отыскали, чтобы набрать такой мед!

Покупки отнесены в кибитку родственников Садап. Пора торопиться, — скоро митинг.

— Идем, сестра! — говорит Садап. Взялись за руки, пошли.

Берег Мургаба. Вода в реке — словно кофе с молоком, глинистая. Тихая, почти неподвижная. На берегу тополя, высокие, прямые, вдоль всего берега, — смотрятся в воду. Два побеленных домика, на крышах остатки весенней роскоши: засохшая трава, маки, тюльпаны. На одном из домиков кусок красного кумача с лозунгом на туркменском языке. Перед домиками огромный старый платан, дающий тень. И — широкая площадь, — глина, утоптанная еще весною сотнями ног в калошах и босиком.

Сейчас лето, босиком ходить тяжело, горячо: большинство пришедших — в галошах или туфлях. Людей полно. Многие женщины стоят прикусив край платка, которым покрыта голова. Закрывают рот платком вместо яшмака, по старому обычаю. По той же причине считают, что женщине неприлично говорить на людях, — рот-то не прикрыт, когда говоришь. У пожилых на головах берюк, — такой круглый колпак вроде ведерка, кверху пошире. Он обтянут пестрым платком, который свисает сзади, заставляя женщину держать голову царственно, высоко. В жару тяжело. Девушки школьницы бегают свободно, не прикрывая рта, среди них есть, наверно, и комсомолки.

Мужчины стоят отдельно. Но не все женщины сторонятся их, некоторые подходят, заговаривают, шутят. Видно — активистки, они и держатся свободней.

Маша заметила двух своих знакомых девушек: «игрушку» и ее подругу. Кивнули ей приветливо, но не подошли.

Митинг начал председатель колхоза. Маша не могла понять всей его речи, но отдельные слова понимала: Гитлер, фашистлар, Ленинград, ватан. Ватан — значит родина.

Он говорил, а рядом, за маленьким столиком, сидел туркмен помоложе. Видимо, секретарь. Перед ним лежал чистый лист бумаги, чернильница-неразливайка и школьная ручка. Рядом на земле стоял ящик от макарон. Секретарь слушал речь, а когда председатель кончил, — записал на листе его имя и цифру — 3000. Деньги принял тут же, пересчитал сотенные и положил в ящик.

Председатель призывал жертвовать в фонд победы кто что может: деньги, серебряные вещи, баранов.

Второй выступающий был военный. Говорил горячо и коротко.

Вслед за ним слово взяла Садап. Она сказала, что нет, не отстанет этот колхоз от других в сборе средств в фонд победы, — не такие тут люди. Несколько раз Маша слышала в ее речи имя «Мурад», — Садап вспоминала о муже. Его здесь знали. А потом через каждые три слова — четвертым стал Ленинград. Она рассказывала о Ленинграде и, видимо, что-то говорила о Маше.

Да, видно, речь шла и о ней, — именно к ней обратились сдержанные взгляды, не в упор, не нахально, а почти незаметно, из-под опущенных ресниц, искоса, без поворота головы даже. Другие не позволяли себе и этого, и только спустя несколько минут как бы невзначай взглядывали на нее.

Садап пришла на митинг в красном туркменском платье, заколотом у ворота гульякой — серебряной, крупной, начищенной мелом до блеска брошью. Окончив речь, она быстро отколола гульяку и положила ее на стол перед секретарем собрания.

Легкий гул прошел по собранию. К столу подошла молодая туркменка. Она сказала что-то быстро и отрывисто, отколола свою гульяку и тоже положила на стол.

Какая-то девушка принесла серебряный браслет. Другие называли крупные суммы денег и тут же отдавали их. Один старик попросил секретаря записать от него 3000 рублей и послал жену в кибитку за деньгами.

Дождь серебра посыпался на стол. Женщины и девушки снимали серебряные украшения, ожерелья из серебряных монет, броши и браслеты. Ящик уже наполнился деньгами и серебром, одного ящика было мало, принесли другой.

У секретаря устала рука, — он всё писал и писал, занося на бумагу имена людей, суммы денег, число овец, жертвуемых в фонд победы, названия серебряных украшений. К столику подходили разные люди — молодые и старые, женщины и мужчины. Узкие черные глаза их сверкали, на лицах были гнев и упорство, словно они решили кого-то переспорить, опровергнуть. Они знали: Гитлер считает их всех дикарями, хочет всех уничтожить. А на самом деле дикарь он, его надо разбить и прогнать, и они этому помогут. Русские приняли на себя главный удар, их в армии больше всего, но ведь туркмены тоже советские люди.

Хорошенькая Кюмюш-гыз тоже подошла к столу. Речи она не произнесла, оробела, только сняла ожерелье из монет, положила на стол и убежала. А гульяку оставила себе. Гульяка досталась ей от прабабушки.

Маша стояла тихо, слушала и смотрела, и не могла сдержать слез. А серебро продолжало звенеть, короткие реплики сыпались, отчеканенные, рубленые, с чуть проглоченными гортанными звуками, люди подходили и подходили.

И уже председатель помогал складывать пожертвования в ящики, и места не хватало, и уже митинг был окончен, и под платаном уселся старик с чем-то вроде маленькой мандолины в две струны, и запел, прищелкивая языком, странно изменив голос. Песенки были короткие, музыка простая, но люди слушали, не в силах разойтись по домам. Каждый чувствовал: случилось что-то хорошее, большое, и каждый хотел подольше сохранить это чувство в себе, не расплескав.