Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг. - [254]

Я знаю еще другого такого же начальника, который тоже принялся за строгость, и спасибо ему за это. Свет наполнен его добрым сердцем, одним добром дышащим; но пусть знают, что он добр для добрых, а для дурных сам дурен.

У Щ., нашего бывшего соперника, есть дочь шестнадцати лет, прелестная собою и, казалось, святое дитя; но в тихом омуте черти водятся: она бежала с каким-то Радичем, который ее увез и скрылся неизвестно куда. Говорят, что они обвенчались, и желательно, чтобы это было правда. Отец и мать ей написали, что проклинают; но дело уже сделано. Князь Александр все в Малороссии и от стыда сюда не едет. Видно, дочь в матушку.

Константин. С.-Петербург, 15 июня 1820 года

На меня возлагают переговоры с австрийским и турецким министрами насчет иностранной переписки. Это очень лестно, но не без труда. Надобно еще самому ознакомиться с этим делом, для меня совсем новым, ибо в Москве все расчеты делались через Петербург. Теперь идет дело сделать новое с ними положение насчет платежа, франкирования и проч. Скажу, как Мельников: рад стараться!

Константин. С.-Петербург, 19 июня 1820 года

Государь выезжает отсюда 9-го, Каподистрия едет с ним; чем позже ты сюда приедешь, тем менее его увидишь времени, а ему очень хочется тебя видеть. Сделай же милость, уж не откладывай более.

Сегодня большие маневры в Красном Селе для прусского принца. Весь город кинулся туда. И меня подзывали, но мне не до маневров.

Александр. Семердино, 19 июня 1820 года

Я получил очень любезное письмо от Воронцова перед его отъездом из Москвы; он уверяет меня, что жена его любит меня столько же, сколько и я его люблю. Я не понимаю, как это может быть, но это приятно слышать. Она обещается писать из Белой Церкви. Жаль, что Алексей Львович едет, а Марья Алексеевна несносна своими претензиями всякого рода. Раз в Москве со мною побранилась за то, что тотчас я к ней не явился. Я все молчал как столб; она врала, врала! Наконец самой стало стыдно, и я к ней перестал ездить. В бытность государя в Москве она сама подошла ко мне и задрала разговор Неаполем, зная, что я его очень люблю. Эта злоупотребляет позволением быть капризной.

В Москве говорят, что Дурасов идет прочь и что князь Дмитрий Владимирович ожидает меня, чтобы атаковать идти на его место; но я не пойду в губернаторы с 25 000 рублей жалованья; а 25 000 рублей дохода, право, составили бы мое благополучие. Желания мои очень умеренны, но я никогда не возьмусь за то, что не выполню с отличием. Чтобы за чертями смотреть, надобно быть черту самому, знать их пакости и уловки. Князь сих своих не жалеет; служба, конечно, выигрывает, но злоупотреблений он не искоренит: поле слишком пространно и слишком заросло крапивою.

Забыл я тебе сказать, что у Троицы нагнали мы Сакена [то есть князя Остен-Сакена, бывшего губернатора Парижа], но я его видеть не мог: он был у ректора и осматривал Лавру подробно. Поехал в Александров – смотреть корпус графа Толстого.

Константин. С.-Петербург, 26 июня 1820 года

Я было уже и Вяземскому обещал, что ты в конце этой недели приедешь, а в начале будущей он отсюда отправляется. Теперь я совсем с толку сбился; не знаю, в дороге ли ты или нет.

Поздравляю вас с совершением богомолья, а тебя благодарю, что ты сел в карету. Наташу серьезно браню, что она себе ноги промачивает без всякой нужды. При мне нонешний московский преосвященный бранил одну даму за то, что ходит к Троице пешком, воображая, что тут есть особенное достоинство. «Туда придете, – говорил он, – устанете, и у вас уже не моление в голове; лучше поезжайте да помолитесь усердно, это приятнее Богу». Слышите, сударыня Наталья Васильевна? Напрасно ноги мочите.

Тут наступил перерыв в переписке, так как старший брат из Москвы приезжал в Петербург повидаться с младшим.

Александр. Москва, 5 сентября 1820 года

Наскуча бесконечными сборами, я решился ехать один в Москву[175]. Посмотрев в доме, я побежал к соседу Фавсту пешком, а то от сидения и качания дурь взяла; нашел его окруженного его клопами и играющего в карты с нежной подругой. Очень натурально обрадовались друг другу; он ну рассказывать московское, а я петербургское. Государь был очень доволен Москвою и сказал князю[176], уезжая: «Я очень сожалею, что нехорошо расчел; надобно бы в Москве пробыть недели две; теперь нечего делать, как ехать!»

У Фавста просидел я часа три. Иду домой; попадаются дрожечки открытые, пара серых лошадей. Кучер говорит: «Это он!» – а барин кричит: «Стой, стой! А, да, это он!» Это Себо [то есть Рушковский, тогдашний московский почт-директор]! Выходит, а там меня тащит к себе, а там опять выходит; наконец сажусь к нему. «Какими судьбами?» – «А! Я был вот и вот у вас, у вас; у вас говорят: пошел к Фавсту Петровичу, я сюда-сюда и говорю кучеру: “Смотри пристально, когда увидишь Александра Яковлевича, то того, тотчас остановись”». Где мне пересказать все, что он наговорил. Рассказывал царское пребывание, царское путешествие; тут замечательна фраза: «Все обошлось хорошо, очень хорошо, но выслушайте, пожалуйста, какое счастье, вот и у меня есть домовой, как у Сократа, который мне шепнул на ухо, не послушав этого