Братская ГЭС - [16]

и домазываю последки

у плотины на серой спине.

Вроде все бы спокойно, все в норме,

а в руках моих - детская дрожь,

и задумываюсь: по форме

мастерок на сердечко похож.

Я, конечно, в детали не влажу,

что нам в будущем суждено,

но сердечком своим его мажу,

чтобы было без трещин оно.

Чтобы бабы сирот не рожали,

чтобы хлеба хватало на всех,

чтоб невинных людей не сажали,

чтоб никто не стрелялся вовек.

Чтобы все и в любви было чисто

(а любви и сама я хочу),

чтоб у нас коммунизм получился

не по шкурникам - по Ильичу.

Я, конечно, помру, хоть об этом

говорить еще рано пока,

но останусь я все-таки светом

на года, а быть может, века.

И на фабрике, и в кабинете,

и в кругу сокровенном семьи

знайте: лампы привычные эти -

Ильича и немножко мои.

Пусть запомнят и внуки и внучки,

все светлей и светлей становясь:

этот свет им достался от Нюшки

из деревни Великая Грязь.

БОЛЬШЕВИК

Я инженер-гидростроитель Карцев.

Я не из хилых валидольных старцев,

хотя мне, мальчик мой, за шестьдесят.

Давай поговорим с тобой чин чином,

и разливай, как следует мужчинам,

в стаканы водку, в рюмки - лимонад.

Ты хочешь, - чтобы начал я мгновенно

про трудовые подвиги, наверно?

А я опять насчет отцов-детей.

Ты молод, я моложе был, пожалуй,

когда я, бредя мировым пожаром,

рубал врагов Коммуны всех мастей.

Летел мой чалый, шею выгибая,

с церквей кресты подковами сшибая,

и попусту, зазывно-веселы,

толпясь, трясли монистами девахи,

когда в ремнях, гранатах и папахе

я шашку вытирал о васильки.

И снились мне индусы на тачанках,

и перуанцы в шлемах и кожанках,

восставшие Берлин, Париж и Рим,

весь шар земной, Россией пробужденный,

и скачущий по Африке Буденный,

и я, конечно, - скачущий за ним.

И я, готовый шашкой бесшабашно

срубить с оттягом Эйфелеву башню,

лимонками разбить витрины вдрызг

в зажравшихся колбасами нью-йорках, -

пришел на комсомольский съезд в опорках,

зато в портянках из поповских риз.

Я ерзал: что же медлят с объявленьем

пожара мирового? Где же Ленин?

«Да вот он...» - мне шепнул сосед-тверяк.

И вздрогнул я: сейчас ОНО случится...

Но Ленин вышел и сказал: «Учиться,

учиться и учиться...» Как же так?

Но Ленину я верил... И в шинели

я на рабфак пошел, и мы чумели

на лекциях, голодная комса.

Нам не давали киснуть малахольно

Маркс-Энгельс, постановки Мейерхольда,

махорка, Маяковский и хамса.

Я трудно грыз гранит гидростроенья.

Я обличал не наши настроения,

клеймя позором галстуки, фокстрот,

на диспутах с Есениным боролся

за то, что видит он одни березки,

а к индустрийной мощи не зовет.

Был нэп. Буржуи дергались в тустепе.

Я горько вспоминал, как пели степи,

как напряженно-бледные клинки

над кутерьмой погонов и лампасов

в полете доставали до пампасов,

которые казались так близки.

Я, к подвигам стремясь, не сразу понял,

что нэп и есть не отступленье - подвиг.

И ленинец, мой мальчик, только тот,

кто, - если хлеба нет, коровы дохнут, -

идет на все, ломает к черту догмы,

чтоб накормить, чтобы спасти народ.

Кричали над Россией паровозы.

К штыкам дрожавшим примерзали слезы.

В трамваях прекратилось воровство.

Шатаясь, шел я с Лениным проститься,

и, как живое что-то, в рукавице

грел партбилет - такой, как у него.

И я шептал в метельной круговерти:

«Мы вырвем, вырвем Ленина у смерти

и вырвем из опасности любой!

Неправда будет - из неправды вырвем!

Товарищ Ленин, только слезы вытрем -

и снова в бой, и снова за тобой!»

В Узбекистане строил я плотину.

Представь такую чудную картину,

когда грузовиками - ишаки.

Ну, а зато, зовущи и опасны,

как революционные пампасы,

тревожно трепетали тростники.

Нас мучил зной, шатала малярия,

но ничего: мы были молодые.

Держались мы, и, не спуская глаз,

все в облаках, из далей неохватных,

как будто басмачи в халатах ватных,

глядели горы сумрачно на нас.

Всю технику нам руки заменяли.

Стучали мы кирками, кетменями,

питаясь ветром, птичьим молоком,

и я счастливо на топчан валился.

А где-то Маяковский застрелился.

(А после был посажен Мейерхольд.)

Я за день ухайдакивался так, что

дымилась шкура. Но угрюмо, тяжко

ломились мысли в голову, страшны.

И я оцепенело и виновно

не мог понять, что делается - словно

две разных жизни были у страны.

В одной - я строил ГЭС под вой шакалов.

В одной - Магнитка, Метрострой и Чкалов,

«Вставай, вставай, кудрявая...», и вихрь

аплодисментов там, в кремлевском зале...

В другой - рыданья: «Папу ночью взяли...» -

и - звезды на пол с маршалов моих.

Я кореша вопросами корябал,

с Алешкой Федосеевым, прорабом,

мы пили самогон из кишмиша,

и кулаком прораб грозил кому-то:

«А все-таки мы выстроим Коммуну!» -

и, плача, мне кричал: «Не плакать! Ша!»

Но мне сказал мой шеф с лицом аскета,

что партия дороже дружбы с кем-то.

Пронзающе взглянул, оправил френч

и постучал значительно по сейфу:

«Есть матерьялы - враг твой Федосеев...

А завтра партактив... Продумай речь...»

«Так надо!» - он вослед не удержался.

«Так надо!» - говорили - я сражался.

«Так надо!» - я учился по складам.

«Так надо!» - строил, не прося награды,

но если лгать велят, сказав: «Так надо!»,

и я солгу, - я Ленина предам!

И я, рубя с размаху ложь в окрошку,

за Ленина стоял и за Алешку

на партактиве, как под Сивашом.

Плевал я, что мой шеф не растерялся,

а рьяно колокольчиком старался