Братская ГЭС - [15]

на девчонок глаза не косил.

Увлекался искусством, а галстук

и в рабочее время носил.

Я себя убеждала: «Да что ты!

На столе его, дура, лежит,

понимаешь, не чье-нибудь фото,

а французской артистки Брижитт».

И глядела я в зеркало хмуро

и за словом не лезла в карман:

«Недоучка... Кубышкой фигура...

И румянец уж слишком румян...»

Я купила в аптеке лосьону

для смягчения кожи рук.

Терла, терла я их потаенно

от своих закадычных подруг.

И, терпя от насмешников муку,

только сверху я трогала суп

и крутила проклятую штуку

под названием «хула-хуп».

И читала я книжку за книжкой,

и для бледности уксус пила -

все равно оставалась кубышкой,

все равно краснощекой была.

Виновата ли я, что эпохе

было некогда не до меня,

что росла на черняшке, картохе,

о фигуре не думала я?

Мой румянец - не с витаминов,

не от пляжей, где праздно лежат,

а от хлещущих вьюг сатанинских,

от мороза за пятьдесят.

Ты, наверно бы, так не смеялась,

не такой бы имела ты вид,

если б в Нюшкиной шкуре хоть малость

побывала, артистка Брижитт!

Позабыть я себя заставляю -

никогда позабыть не смогу,

как отпраздновать Первое мая

мы поплыли на лодках в тайгу.

Пили «гымзу» под частик в томате

за любовь и за Братскую ГЭС.

Кто-то был уже в чьей-то помаде...

Кто-то с кем-то куда-то исчез...

Я смотрела тайком пригвожденно,

как, от всех и меня вдалеке,

размышлял у костра отчужденно

он с приемничком-крошкой в руке.

Несся танец по имени «мамба»

и Парижей и Лондонов гул,

и шептала я: «Мамочка-мама,

хоть бы раз на меня он взглянул!»

И взглянул - в первый раз любопытно...

Огляделся - мы были вдвоем,

и, кивнув на вечерние пихты,

он устало сказал мне: «Пойдем...»

И пошла, хоть и знала с тоскою:

оттого это все так легко,

что я рядом была, под рукою,

а француженка та далеко.

Я дрожала, как будто зверюшка,

и от страха, и от стыда.

До свидания, бывшая Нюшка!

До свидания, до свида...

И заплакала я над собою...

Был в испуге он: «Что ты дуришь?»

А в приемничке рядом на хвое

надо мною смеялся Париж.

С той поры тот москвич поразумнел:

и наряды он мне отмечал,

и выписывал новый инструмент,

а как будто бы не замечал.

Но однажды во время работы

закачалося все на земле.

И внутри меня торкнулось что-то,

объявляя само о себе.

Становилось все чаще мне плохо,

не смотрела почти на еду...

Но зачем же, такая дуреха,

я сказала об этом ему?!

Смерил взглядом холодным и беглым

и, приемничком занят своим,

процедил: «Я, конечно, был первым,

но ведь кто-то мог быть и вторым...»

«Семилетку в четыре года!» -

бились лозунги, как всегда,

а от гадости и от горя

я бежала не знаю куда.

Я взбежала на эстакаду,

чтобы с жизнью покончить враз,

но я замерла истуканно,

под собой увидев мой Братск.

И меня, как ребенка, схватила

с беззащитным укором в глазах

недостроенная плотина

в арматуре и голосах.

И сквозь ревы сирен и смятенье

голубых электродных огней

председатель и Ленин смотрели,

и те самые, из лагерей.

И кричала моя деревушка,

и кричала моя Ангара:

«Как ты можешь такое, Нюшка?

Как ты можешь?» И я не смогла.

От бригадных девчат и от хлопцев

положенье скрывая с трудом,

получив полагавшийся отпуск,

я легла на девятом в роддом.

Я металась в постели ночами,

и под грохот и отблески ГЭС

появился наш новый братчанин,

губошлепый, мокрехонький весь.

Появился такой неуемный

и хватался за все, хоть и слаб.

Появился, ни в чем не виновный,

и орал, как на стройке прораб.

И когда его грудью кормила,

председатель, я слез не лила.

В твою честь я сынишку Трофимом,

хоть не модно, а назвала.

Я вникала в свое материнство,

а в палату ко мне между тем

поступали цветы, мандарины,

погремушки, компоты и джем.

Ну, а вскоре сиделка седая,

помогая надеть мне пальто,

сообщила: «Вас там ожидают...»

И, ей-богу, не знала я - кто.

И, прижав драгоценный мой сверток

и, признаться, тревогу тая,

на ногах закачавшись нетвердых,

всю бригаду увидела я.

И расплакалась я неприлично,

прислонившись ослабло к стене.

Значит, все они знали отлично,

только виду не подали мне.

Слезы лились потоком - стыдища!..

Но, меня ото слез пробудив,

«Дай взглянуть-то, каков наш сынишка...» -

грубовато сказал бригадир.

Мне народ помогал, как сберкнижка.

Меня спрашивали с той поры,

улыбаясь: «Ну, как наш сынишка?» -

и монтажники и маляры.

И, внезапно остановившись,

из кабины просунув вихор,

улыбаясь: «Ну, как наш сынишка?» -

мне кричал незнакомый шофер.

Экскаваторщики, верхолазы,

баловали его, шельмецы,

и смущенно и доброглазо

поднимали, как будто отцы.

И со взглядом нетронуто-синим

не умел он еще понимать,

что он сделался стройкиным сыном,

как деревниной дочкою - мать...

И в огромной толпе однокашной

с ним я шла через год под оркестр.

В этот день - и счастливый и страшный -

состоялось открытие ГЭС.

Я шептала тихонечко: «Трошка! -

прижимая сынишку к груди. -

Я поплачу, но только немножко.

Я поплачу, а ты уж гляди...»

И казалось мне - плакали тыщи,

и от слез поднималась вода,

и пошел, и пошел он, светище,

через жилы и провода.

На знаменах торжественно-алых

к людям рвущийся Ленин сиял,

и в толпе средь спецовок линялых

председатель, наверно, стоял.

И под музыку, шапки и крики

вся сверкала и грохала ГЭС...

Жаль, что не был тогда на открытье

буржуазный писатель Уэллс!

...Вот вишу я с подругою Светкой

на стремянке в шальной вышине