Братец и сестрица - [2]

Наташа бегло перескакивала мыслями и языком с одного предмета на другой, с другого на третий и пятый, столько ежеминутно рождалось в ней ясных и неясных воспоминаний, столько было вопросов, расспросов и разведываний, а между тем редко доставало терпения выслушать до конца мерный ответ отца, чинный рассказ бабушки или подробные объяснения братца; Наташа кидалась на другое и сама бегала из покоя в покой, по всему дому, желая навестить каждый знакомый угол. И шкап с перильцами наверху и с медными шарами по углам, и тагильский большой сундук, синий с алыми цветами, окованный железом, и горка в углу, с фарфоровыми сборными чашками, подарками отцу, покойной матери и бабушке в дни именин и рождений -- все это были старинные знакомые и приятели Наташи, над которыми она готова была от радости и плакать и смеяться. Дом Бориса Михайловича ожил и просветлел с того мгновения, как Наташа в него вступила.

Взрослый ребенок этот, как было уже однажды сказано о другом, подобном ему существе, соединял в себе, так сказать, обе природы родителей своих, представляя олицетворение этого союза. Хотя Наташе и было всего только семнадцатый год и она даже, по живости своей, казалась еще моложе, не менее того во всем существе ее проявлялась какая-то страстная преданность -- основание женственности и в то же время независимая сила и самостоятельность отца. Эту смесь силы и кротости принуждение и насилие не могли себе подчинить; они только возмущали девственную душу, поселяя в ней одно исключительное чувство -- негодование; но зато разумное убеждение, а еще более простая, убедительная просьба порабощали ее безусловно. Таким образом слабость ее заключалась именно в этой бессознательной силе, которая легко и безусловно покорялась кротости и ласке, будучи затем готова на безусловное самопожертвование, чтоб только отмолить вынужденный природою вещей проступок. Стоило только выказать какой-либо доблестный поступок или заставить Наташу быть вольным или невольным поводом какого-либо оскорбления, и герой ее, или притесненный, получали, так сказать, над нею полную власть: уважение, раскаяние и сострадание одинаково овладевали благородною преданностью ее и подчиняли ее постороннему влиянию.

Все выказывало в ней природу, которая чувствовала силу и свежесть свою, не зная ни гордости, ни тщеславия. Обилие жизненности вещественной и духовной сдерживалось ею только с трудом в пределах условного приличия, и даже глаза ее были лучисты; но эта могучесть жизни, будто сама перед собою краснея, облекалась ласкою, негою и кротостью. Если из груди ее вырывалось по временам звучное междометие, или она сама себя ловила с поличным, опомнившись при каком-нибудь быстром, решительном движении, то она вдруг останавливалась, как тронутая волшебным жезлом, и не знала куда деваться с кипучею молодостью. Эта мнительность и осторожность, тщательно подавлявшая на каждом шагу упрямую природу, обозначались какою-то кипучею воздержанностью и деятельным покоем, довольно любопытными для наблюдателя.

Бабушка была ласкова к Наташе, не понукала и не запинала ее на каждом шагу, а присматривалась и прислушивалась к ней, чтоб сперва ознакомиться с нею после долгой разлуки и вполне понять ее и изучить. Но забота о том, чтоб хорошохонько пристроить Наташу, не выходила из думки Марьи Афанасьевны, и она в тот же вечер и опять на другой день, оставшись одна с зятем, проговорила:

– - Да, Боринька, вот и новые заботы: надо подумать о дочери; надо хорошего человека приискать, чтоб был ей ровня…

– - И, матушка! -- отвечал опять Борис Михайлович.-- Каждому дню свое: бог позаботится обо всех. Придет время, тогда принадумаемся. Когда рожь, тогда и мера.

Но бабушке поговорка ее вошла в привычку, и дня не проходило, чтоб старушка не проговаривалась. Она перебирала про себя всех женихов, каких только знала в губернии, и с глубоким вздохом качала головой: "Все не то!" Ей нужен был наперед всего нравственно-безукоризненный человек -- так высоко ценила она достоинства внучки своей, а затем она также требовала от него порядочную родословную, хорошее состояние, уваженное положение в свете или обществе; само собою разумеется, что наружность и лета должны были всему этому отвечать. Словом, трудно было по этой статье на бабушку угодить: не знаю, так ли причудлива будет со временем внучка.

Дни шли за днями, и между братцем и сестрицей, губернским архитектором и Наташей то есть, не было заметно никакой особенно тесной дружбы; не видавшись несколько лет, они как будто чуждались несколько друг друга, потому именно, как я уже сказал, что девочка и девица вовсе не одно и то же лицо: первой нельзя более узнать во второй, и старый друг и товарищ девочки стоит перед девицей невольно растерявшись и не находя ладу и меры для слов своих и обращения с нею. Впрочем, как братец и сестрица, они стали мало-помалу опять свыкаться.

Но судьба или случай вдруг, внезапно изменили отношения эти. Раза два-три уже случалось, что Наташа, по быстроте и опрометчивости первого движения своего, несправедливо обвинила было своего братца в каком-либо слове или ином действии и вслед за тем сильно сама перед собой была пристыжена. В такой душе, как была Наташа, это сознание погрешимости своей и превосходства в другом существе необходимо должно было произвести некоторый переворот, и именно добровольное подчинение себя тому, кому не могла отказать в уважении. К этому присоединилось еще другое обстоятельство: при постройке Никандром Петровичем собора беззаботливость одного из подрядчиков и авосьничанье рабочих во время двухдневного отсутствия строителя по делам в уездном городе были причиной бедственного случая, который был отвращен одною только решимостью, отвагою и присутствием духа самого архитектора, который спас этим жизнь двух человек, обреченных уже на гибель. Часть лесов внезапно обрушилась в то самое время, когда Никандр Петрович, воротившись из поездки, навестил работы; при этом двух человек на верхних лесах ушибло и прижало так, что они не могли высвободиться. На месте было немного рабочих, да и те, испугавшись и потерявшись, не решались ни на что, и погибающие уже лишились чувств, или по крайней мере голоса: они замолкли и предались своей участи. Страшно было смотреть на них снизу, как они висели на обнаженных вокруг лесах, на высоте нескольких десятков сажень от земли, а между тем к ним не было никакого доступа: лестницы и сходни все обрушились. Каждое мгновение было дорого. Никандр Петрович бросился к зданию, вызывая других за собою, и, сунув в карман один только пучок ниток, с опасностью жизни, счастливо одолев все препятствия, взобрался изнутри на свод собора, а оттуда, по остаткам обрушившихся лесов, ловко дополз до места гибели двух рабочих. Удостоверившись здесь в том, что голыми руками пособить невозможно, он, сидя верхом на бревешке, спустил бечевку свою вниз и закричал, чтоб проворнее привязали к ней пилу и конец веревки, которую надвязывали, по распоряжению его, по мере того, как он ее подымал и она приходила к концу. Перепилив с большою осторожностью брус, который прижал двух несчастных каменщиков, одного за руку, а другого поперек всего тела, Никандр Петрович, с помощью еще одного каменщика, который наконец решился последовать его примеру, спустил бедствующих одного за другим благополучно на земь помощью взятой им с низу веревки.