Брат и сестра - [35]

— Неужели ты не можешь найти сюжет более интересный?

— Могу, — сказал Шура, не задумываясь.

Ирина пожала плечами от досады на то, что Шура не воспользовался случаем сказать ей что-нибудь приятное. Она даже хотела назвать его «Ведмедь», как все его часто называли, однако побоялась возможных осложнений, уж очень ей хотелось, чтоб он сделал ее портрет. Ирине нравились рисунки Шуры, она верила: у него обязательно получится хорошо.

— Дело в том, — сказал Щура, отлично понимая, что его ответ по поводу сюжета Ирине не мог понравиться, — дело в том, что у меня с тобой в данный момент редкое совпадение интересов: тебе надо ждать Зойку, а мне тренироваться. Договорились?! Что касается сюжета, то вы обе — и ты и Зойка — для художника находка.

Ирина все еще колебалась. Она знала, что за этим комплиментом может в самый неожиданный момент последовать какой-нибудь обидный эпитет или колючая шутка. Шура любил поддразнивать Ирину и Зою. Множество раз он вносил ералаш в их мирные беседы, дергал за волосы, ставил подножки, швырялся подушками, — им надоедало усмирять его, приходилось уходить и продолжать оборванную беседу на улице. В школе застенчивый и от этого часто неловкий, Шура отводил душу дома.

Как только Шура сказал, что она и Зоя — находка для художника, Ирине очень захотелось, чтобы он подробнее объяснил, что именно в ее лице интересно художнику, но, боясь прямым вопросом вызвать насмешку, сначала заговорила о Зое:

— Да, Зоя красивая! Если бы я была художником, я бы нарисовала Зою, когда она хохочет во все горло. Когда она смеется, — невозможно удержаться.

Подправляя острие карандаша лезвием безопасной бритвы, Шура сказал:

— У Зойки трудное лицо: сколько я ни пробовал — почти никогда ничего не получается. Черты лица нельзя назвать правильными, а в то же время она определенно красивая, и никак не поймешь, в чем дело.

Пододвинув стул Ирине, он продолжал:

— Садись вот здесь. Пускай свет падает слева, хотя тебя где ни посади — все равно будет хорошо. У тебя устойчивые черты лица: если даже ты будешь реветь, все равно останешься красивой. Но лицо у тебя проще, чем у Зойки, понятнее. Если не будешь вертеться, у нас с тобой что-нибудь должно получиться.

— Можно читать книгу? — спросила Ирина, самолюбие которой было теперь удовлетворено.

— Не стоит. У тебя красивые глаза. Ты лучше смотри прямо на меня или, если стесняешься, немного повыше.

Ирина покраснела от удовольствия так сильно, что чудесный румянец проступил сквозь ее очень смуглую кожу.

Шура спросил:

— Скажи, дедушка и бабушка не были у тебя цыганами?

— А что?

— Ничего. Теперь уж не вертись. Как зовут того пацана, что вчера был с тобой в кино?

— А что, ты его тоже хочешь нарисовать?

— Не вертись! Давай, девушка, помолчим!

Но молчать Ирине всегда было трудно, а теперь, когда Шура, словно нарочно, коснулся новой темы, стало просто невыносимо.

— Шура, можно задать только один вопрос?

— Давай, если очень важный, а лучше — помолчи.

— Скажи, как по-твоему, может существовать дружба между девочкой и мальчиком?

— Почему же! — ответил Шура. — Существует же дружба между собакой и кошкой.

— Шурка, какой ты все-таки нахал! Неужели ты так и не способен вести серьезный разговор?

— Сейчас тебе отвечу, — сказал Шура и надолго замолчал. Прикусив нижнюю губу, он делал первоначальный набросок головы Ирины, намечая пока только контур, отыскивая лишь общие пропорции. — Сейчас тебе отвечу, — повторял он время от времени. Ирина перестала уже ждать, когда он наконец ответил: — Присущее мне от рождения чувство справедливости лишает меня возможности вести с тобой серьезные разговоры. Потому что…

Но Шура опять замолчал и сосредоточился. Общий овал лица был найден, теперь надо было едва уловимыми штрихами карандаша разбить его на части: найти место для бровей, для кончика носа и подбородка, оставив пока место для рта, для губ пустым. Увидев, что Ирина приоткрывает рот, Шура предупредил ее:

— Помолчи, девушка! Если ты пришла сюда за серьезными разговорами, то сиди и терпеливо жди, когда придет Зойка.

— Неумно!

— И не надо! Я же только что объяснил мою принципиальную установку на серьезный разговор с тобой. А в общем, помолчи — ты же видишь — я работаю.

Он чуть-чуть наметил, пока лишь приблизительно, место для ее яркого рта с немного выступающей вперед и как бы слегка припухшей нижней губой и начал отыскивать форму затененных глазниц, откуда должны поблескивать угольно-черные глаза с голубоватым цыганским белком. Шура увлекся и долго молчал. Где-то глубоко в сознании у него затеплился маленький огонек, зарождалась уверенность, что он работает правильно: перед ним теперь не просто белый лист бумаги, что-то уже начинает отделяться от его плоскости, заявляет о своем желании существовать самостоятельно.

А Ирине было трудно сидеть, ей хотелось говорить, и Шура то и дело просил ее: «Не вертись!», «Сиди смирно, а то получится два носа!», «Смотри в эту сторону, я хочу, чтоб на портрете у тебя в глазах была хоть какая-нибудь мысль!»

Ирина сидела долго, у нее уже затекли ноги, ей мучительно хотелось повернуть голову в другую сторону и потянуться всем телом. Неожиданно она сказала: