Бранденбургские изыскания - [4]

Когда речь шла о деталях, он умел говорить увлекательно и образно, и ему удалось свершить чудо (разумеется, не подозревая об этом) — превратить профессора в молчаливого слушателя.

Интерес Менцеля был велик, но еще больше он боялся простудиться. Он уже чувствовал на плечах сырость, и поскольку оставшаяся в машине жена каждую минуту сигналила, он решил вернуться.

Вскоре они остановились на широкой аллее посреди села, где в скупом свете уличных фонарей, сквозь запотевшие стекла можно было полюбоваться контурами дома пастыря, церкви и старого господского дома. Как раз на этом месте, объяснил Пётч, молодой граф Барфус выпрыгнул из кареты, когда вернулся из Франции и увидел пылающий замок. А вон к той липе справа, должно быть, прислонился в темноте двадцатилетний Макс, когда пробрался из Шведенова, чтобы увидеть хотя бы тень Доретты в окне пасторского дома. Но узкой тропинки к Требачской роще, где, прошептав «Твоя навек», Доретта обручилась с ним, больше не существует; она ответвлялась вон там впереди, где теперь стоит новый магазин. На месте рощи совсем недавно построена башня.

После многих лет исследования встретить наконец человека, который знает объект твоих изысканий столь же глубоко, как ты сам, было равно знаменательным событием как для Менцеля, так и для Пётча, — его можно сравнить с радостью человека, путешествующего, не зная языка, по чужой стране и встретившего там соотечественника, который его понимает и с которым можно разговаривать, словно ты дома, он понимает все оттенки, до него доходит каждая шутка, каждый намек.

Они говорили о Максе и Доретте, о графе Барфусе, об Эмиле и полковнике как об общих близких знакомых, обсуждали (намек, большего не требовалось) разговоры, приключения, жесты и выражения лиц так, будто обменивались собственными сокровенными воспоминаниями. Один начинал стихотворение, другой восторженно подхватывал его. Они коснулись и неисследованных вопросов, кратко высказывая свои соображения. Действительно ли он встречался — как можно предположить по одной записи в парижском дневнике — с Робеспьером? Кого он имел в виду, говоря о «высокородной женщине» — графиню Липрос или, может быть, королеву Луизу? Где находятся последние дневники? Кто тот друг, который издал сохранившиеся письма? Какова точная дата смерти их кумира, где он похоронен?

Радость эти беседы доставляли обоим равную, но потребность в них была разного рода. Если Пётч давал выход распиравшему его желанию поделиться своими знаниями, то Менцель с первого же момента шел к определенной цели. Кажущийся беспорядочным разговор незаметно направлялся им. Вопросы, которые он ставил, не адресовались впрямую Пётчу — это были своего рода тесты. Он испытывал потенциального союзника. И Пётч это испытание выдержал в целом блестяще, хотя и не во всех областях одинаково. Никаких объяснений не требовалось при упоминании даже третьестепенных фигур, любая дата, любое место действия назывались правильно, безошибочны были и сведения социально-исторического и политического характера. Вот только когда речь заходила об историографии, философии и немецкой литературе, Пётч оказывался не на высоте. Но детали биографии поэта и их отражение в его творчестве испытуемый знал лучше испытателя. Правда, профессор не обратил на это внимания.

— Нет, в другой раз! — Это сказала жена, хотя вопрос был адресован не ей, а мужу, который с улыбкой лишь пожал плечами. В своем безмерном воодушевлении, лишившем его способности почувствовать настроение фрау Менцель, Пётч предложил осмотреть замок, до которого можно было добраться только пешком — через бывшее поместье. Даже указание на близость замка (всего лишь метров двести) не могло повлиять на решение фрау Менцель. Одной только мысли о том, сколько грязи налипнет на рубчатую подметку резиновых сапог и окажется в машине (чистить которую было ее обязанностью), да еще желания поужинать было бы достаточно, чтобы она осталась непреклонной. К тому же она — с полным основанием — чувствовала себя забытой.

Правда, она привыкла, что в ее дом приходили ради мужа, а ее делом (она была детским врачом) интересовались лишь тогда, когда она была нужна (то есть когда милые детки болели); но это всегда были хорошо воспитанные люди, они старались скрасить ее второстепенную роль, время от времени заставляли мужа отвлечься от профессиональной тематики, поболтать о том о сем, наводили разговор на общие медицинские темы, чтобы дать ей возможность вставить слово, или же пытались флиртовать, хвалили придуманное ею (хотя и не ею сшитое) платье, отмечали ее моложавую стройность. А для этого Пётча она словно вообще не существовала. Если он, живописуя исторические детали, устремлял на нее свои глубоко сидящие глаза, он смотрел на нее точно так же, как и на ее мужа. В этих глазах она была не красивой женщиной, едва ли старше самого Пётча, а всего лишь супругой или придатком (в гневе это выражение показалось ей особенно метким) профессора. Пётч считал само собой разумеющимся, что она обладает такими же знаниями и одержима такими же интересами, и он был настолько нечуток, что не заметил, как быстро в ней пробудился рефлекс, выработанный осточертевшими ей шведеновскими проблемами: простого упоминание имени историка было достаточно, чтобы вызвать у нее неодолимук зевоту. Не обратил Пётч внимания и на неоднократные поглядывания на часы. Ее непрерывное молчание лишь подстегивало его непрерывное словоизвержение. Только ее резкое «нет» в ответ на предложение осмотреть замок заставило его умолкнуть, причем так внезапно, что она пожалела о своей грубости. Поэтому, прощаясь, она излишне долго распространялась по поводу того, что для ее мужа (не для нее) их встреча много значит.