Брак по-американски - [53]

Каждый вечер она так укладывала меня спать, мы вместе читали молитву. Когда она стояла рядом со мной на коленях, я молилась так, как она этого хотела, но когда Глория уходила, я отрекалась от своих слов и договаривалась, что свою душу я оставлю себе.

Где-то написано, что до двенадцати лет все твои грехи переходят к родителям, в основном к матери. А потом все прегрешения зачисляются на твой собственный счет. Когда я уже была вольна решать, я редко ходила с мамой на службы, предпочитая оставаться с отцом. Но я по-прежнему молюсь.

Когда я жила одна, я молилась вслух, а теперь, когда в моей спальне спит Андре, я шевелю губами, но слов не произношу. Я молюсь за Роя. Я прошу защитить его. Я прошу, чтобы он простил меня, хотя в ясном свете утра я знаю, что не сделала ничего плохого. Я молюсь и за Андре, прошу его простить меня за то, что я прошу у Роя прощения. Я молюсь за папу, молюсь о том, чтобы понять, как снова стать его дочерью.

Мама говорила мне, что у нас нет секретов от Бога. Ему известны наши чувства, потому что Он их создал. Когда ты исповедуешься, Он благословляет тебя за смелость. Он благословляет тебя за смирение. Он благословляет тебя, когда ты становишься на колени.

Бог, должно быть, знает, что на дне моей шкатулки с драгоценностями, втиснувшись в фетровую коробочку, лежит выбитый зуб Роя. Знахарка бы нашла ему применение, и даже я, не обладая магическим даром, ладонью чувствую его обжигающую космическую энергию. Но я не способна обуздать эту силу и подчинить ее своей воле.

Рой

Я провел с Давиной Хардрик тридцать шесть часов подряд в бывшем доме мисс Энни Мэй. Жизнь удивительна. Кто бы мог подумать, что девушка, которую я едва знал по старшей школе, завладеет мной настолько, что я с трудом вспомню дорогу домой? Я вылез из ее постели только потому, что она выставила меня за дверь, собираясь на работу. Все это время она или отлично мне готовила, или отлично меня любила, и я мог бы остаться у нее навсегда. Когда я наконец дошел до дома в мятой одежде, которую носил (или не носил) уже полтора дня, Рой-старший ждал меня на крыльце. Два стула с высокими спинками пустовали, а он сидел на бетонном полу, свесив ноги через край, поставив ступни в клумбу. Его левая рука обхватила мамину желтую кофейную чашку, а другая сжимала медовую булочку, которую он ел, не вынимая из обертки.

– Ты жив?

– Да, сэр, – сказал я, взбежав по ступенькам. – Жив и здоров.

Брови Роя-старшего поползли вверх:

– И как же ее зовут?

– Я поклялся хранить молчание, чтобы защитить невиновных.

– Надеюсь, она не замужем. Не хочется, чтобы ты прошел через все, через что ты прошел, чтобы тебя в итоге застрелил из-за женщины какой-то хрен.

– Ты прав. История у меня и без того трагическая.

– Кофе на плите, – сказал он, кивнув в сторону входной двери.

Я налил себе чашку, вернулся на крыльцо и сел рядом с отцом. Глядя на дорогу, я думал о себе самом – эта привычка у меня появилась в тюрьме. Там ты сидишь и думаешь, где бы ты сейчас хотел быть, с кем. Что бы ты сейчас съел. Я мог и двадцать минут просидеть, думая об оливках Каламата и о том, с чем бы я их съел. А теперь я думал о Давине, размышляя, могу ли я вернуться к ней сегодня вечером.

Изменял ли я Селестии или своим воспоминаниям о ней? Мне кажется, человек в моем положении заслуживает рассмотрения в особом порядке. Я бы не сказал, что Давина Хардрик своими плюшевыми бедрами и «милым» языком спасла мне жизнь, но что-то она все-таки во мне спасла, и если не саму жизнь, то, возможно, душу.

Рой-старший снова заговорил со мной через ободок желтой кофейной чашки:

– Тебе надо научиться пользоваться телефоном, сынок. Нельзя так пропадать. Не после всего, что было.

Я почувствовал, как мои плечи поникли, а подбородок упал чуть ли не на грудь.

– Прости, папа. Просто в голову не пришло.

– Тебе надо снова научиться думать о других.

– Знаю, – я отхлебнул еще кофе, а он передал мне откусанную булочку. Я разломил ее надвое и засунул в рот сладкое тесто. – Попытаюсь снова стать собой.

– Тебе надо связаться с женой сегодня. Рассказать ей.

– Что рассказать?

– Ну уж точно не про ту, из-за кого у тебя улыбка до ушей, как у сверчка Джимини[64]. Поверь мне, сынок. Может, та, с кем ты был, и кажется тебе сейчас особенной, но она тебе не жена.

Я вскинул руки вверх:

– Знаю, знаю.

Пять лет у меня не было ни крошки счастья, а он не дал мне и часок понежиться на солнышке.

– Но сначала вымойся.

Он был прав. Надо было собраться и поехать в Атланту, поздороваться с Селестией, поговорить с глазу на глаз, спросить, женаты ли мы еще. Одна часть меня говорила, что раз надо спрашивать, то ответ «нет». Что я сам же подставлялся под удар. Два года никаких посещений – в этом уже есть определенный посыл, зачем же мне выслушивать это от нее лично? Ведь, как бы она ни объяснялась, ее слова меня ранят, и аккуратным этот разрез не будет. Правда вопьется в меня зазубринами, как укус собаки.

Но все равно оставался простой и неоспоримый факт – что она со мной не развелась. Если она не прервала брак официально, то только потому, что не хотела этого. Мне кажется, это что-нибудь да значит. Кроме того, даже укус собаки способен исцелять.