Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - [4]

Меня пугало, когда папа начинал громко ворчать и цокать языком, будто выпускавший пар поезд, или произносить слова, которых моя мама не хотела слышать. «Hou je mond, Ян!» – замечала она. «Не говори такого при ребенке!» Часто он называл меня плохой девочкой. Временами, когда он брал меня на руки, я не знала, хочет ли он обнять меня или ударить. Иногда папа бывал милым, а иногда я его боялась. Но я хотела быть хорошей, потому что очень его любила.

Мне не исполнилось и года, когда отец отправился на военные сборы, пробыв там несколько месяцев, предшествующих поражению Голландии. Он приезжал в отпуск, но все равно его часто не было дома. Отсутствие отца компенсировали визиты друзей и родственников. Моя мать любила гостей. Голландский образ жизни – отличная школа общения: все постоянно готовятся к приходу гостей, словно от этого обычая зависит жизнь. Однако детям появление в доме гостей не сулило никакого веселья. От детей требовалось быть тише воды, ниже травы, если только они не были младенцами, лежащими в колыбели или в детской коляске, которыми можно было восхищаться.

Однажды, когда мне было примерно два года, к нам пришла гостья. На дворе стояло лето, и в нашем маленьком саду под окнами пышно цвели гортензии. Я любила их прекрасный синий цвет и многочисленные мелкие цветки, образовывавшие большие круглые головки. Сидя под длинными стеблями, я наблюдала за воробьями и зябликами, прыгающими по земле в поисках невидимых крошек. Меня отослала в сад мать, сказав, что я смогу поймать птицу, если насыплю ей на хвост соль.

«И она будет моей навсегда?» – спросила я. «Конечно, если ты ее поймаешь», – уверила меня мать, кивая головой.

Я отправилась на кухню, зачерпнула из открытой деревянной коробки горсть соли и забралась под гортензии, чтобы поймать себе птицу, которая станет моей навсегда. Я съежилась и сидела очень тихо, зажав хрусткую соль в правой руке. Воробьи прилетали и тут же улетали. Вррр! Они вспархивали, как только замечали меня. Но один из них остался, роясь клювом в песке. Меня он не видел. Он подобрался так близко… Я высыпала ему на хвост соль, потянулась, чтобы схватить, но он вспорхнул и был таков. Как же так! Он не должен был улететь!

Я побежала к матери с плачем: «Мама! Птичка улетела!»

Я знала, что перебиваю гостью, но мать должна была как-то объяснить эту ужасную неудачу! Мои губы дрожали, по щекам катились слезы. Мать очень удивилась. А потом случилось нечто невероятное: она начала смеяться. Она обманула меня, а теперь смеялась, потому что я ей поверила. Мать повернулась к своей гостье, и вместе они радовались удачной шутке.

Мама! Как ты могла так поступить? Но я не сказала ни слова, всхлипывая и испытывая в душе глубокую обиду.

Женщина ушла, но мать не обращала на меня внимания. Она убрала со столика, отправилась к моей младшей сестре, и огорчение забылось. Дело было не в том, что мать меня не любила или игнорировала мои чувства – в те дни чувства детей вообще не принимались в расчет. Когда она была ребенком, с ней обращались точно так же. Предполагалось, что когда вырасту я, то подобным образом буду вести себя и со своими детьми.

МОЯ МАТЬ, профессиональный преподаватель, придерживалась новаторского в то время метода обучения Монтессори, и, хотя мне было лишь два с половиной года, она решила отвести меня в местную школу, где работали по этой методике. Монахини сказали, что я могу приходить уже завтра.

На следующий день я настояла на том, чтобы отправиться в школу самостоятельно. «Нет, мама, я пойду одна! Я знаю дорогу!» Я разговаривала с ней так, как она говорила с моим папой, твердым голосом, выпрямив спину, и она уступила. Мать следила за мной на расстоянии, всю дорогу прячась за домами, чтобы увериться в том, что я не заблудилась. Я безошибочно добралась до нужного адреса, и так начались два самых счастливых года моего детства.

Лучше всего я помню запахи того приюта: успокаивающая лаванда и тальк, аромат апельсинов – чрезвычайно редких в оккупированной Голландии, – запах пластилина, клея и цветов в вазе. Там были яркие, радостные краски, чистые аккуратные туалеты с сиденьями для малышей, рыбки в аквариумах. Я была счастлива, несмотря на то что школой руководили монахини, из-за своего изнурительного обета нищеты позволявшие нам рисовать только на жалких клочках бумаги. Бумага в период немецкой оккупации стоила дорого. Что я могла нарисовать на обрывке не больше собственной ладони? Страшно было совершить ошибку и испортить рисунок. Сестры говорили нам, что Иисус был беден, а потому нищета – это «добродетель». Я испытала настоящее облегчение, когда обучение рисованию наконец закончилось.

Бедняки нашего квартала утешались тем, что Господь милостив к неудачникам, страждущим, обездоленным и нуждающимся. Мы были бедны, поскольку моя добродетельная мать подчинялась в постели воле своего мужа, производя на свет все больше и больше отпрысков, о которых надо было заботиться во время и после войны. За двадцать лет она родила десять детей и у нее было два выкидыша.

Воскресенье было особенным днем, потому что в последний день недели никто не работал и не выполнял никаких домашних дел, даже мать (хотя ей приходилось готовить), и после обеда я усаживалась на большую деревянную коробку, защищавшую бакелитовое радио. Оно стояло у окна во двор, и коричневые бархатные шторы касались пола. Как приятно было завернуться в теплые, мягкие занавески и чувствовать музыку, пронизывающую все тело! В те дни, когда шел дождь или буйствовала гроза, я была на седьмом небе от счастья, проводя на приемнике целые часы, завернувшись в занавески, ни для кого не видимая. Так я впитывала в себя ритм, гармонию, страсть и красоту.