Божий дом - [20]

— Это не безумие, а современная медицина.

— Я не верю! Пока нет.

— Конечно, нет. Ты был бы ненормальным, если бы поверил? Но это лишь твой второй день. Подожди до завтра, когда мы вместе дежурим. А пока молись, чтобы Доу-Джонс не падал, Баш, молись, чтобы ублюдок стоял.

Кому какое дело!

Я покончил с работой и направился к выходу. Толпа вокруг австралийского эксперта у комнаты Желтого Человека подалась в стороны, и оттуда выкатился Рант. Он выглядел еще хуже, чем за обедом. Я спросил, что происходит.

— Австралиец сказал, что мы должны попробовать обмен плазмы. Это когда выкачиваешь старую кровь и закачиваешь новую.

— Это же никогда не работает. Новая кровь в любом случае проходит через печень, которая полностью выключена. Он умирает.

— Да, он сказал то же самое, но так как пациент молод и вчера еще ходил и разговаривал, они хотят попытаться. Они хотят, чтобы я это сделал сегодня ночью. Я парализован от страха!»[45]

Из палаты раздавались крики. Желтый Человек бился в конвульсиях, как огромный тунец на крючке. Уборщик прошел мимо нас, толкая тележку, заваленную грязным бельем, робами, вещами из операционной и двумя огромными полиэтиленовыми пакетами с надписью: «Опасность. Заражено». Старшая сестра сообщила Ранту, что кровь для обмена будет готова через полчаса и что только одна медсестра согласилась ему помогать, остальные отказались из-за боязни уколоться и подхватить смертельную инфекцию. Рант посмотрел на меня, ужас застыл в его глазах, положил голову мне на плечо и заплакал. Уборщик, насвистывая, удалялся по коридору. Я не знал, чем ему помочь. Я бы вызвался ему помогать, но я так же не хотел заболеть чем-то, что в один день болтающего и флиртующего человека, превратило в тунца, бьющегося на крючке.

— Сделай доброе дело, — попросил Рант. — Если я умру, возьми деньги с моего счета и организуй фонд в пользу ЛМИ. Пообещай награду первому студенту, который поймет безумие всего этого и согласится сменить специальность.

Я помог ему надеть стерильные причиндалы, завязать робу, надеть перчатки, маску и шапочку. Как астронавт, он неловко вошел в палату, стараясь ничего не задеть, и начал процедуру. Пакеты со свежей кровью начали прибывать. Чувствуя ком в горле, я направился к выходу. Крики, запахи, странные видения проносились в моей голове, как пули в военном кошмаре. Хотя я и не трогал Желтого Человека, я направился в туалет и как следует простерилизовал руки. Я чувствовал себя ужасно. Мне нравился Рант, который собирался уколоть себя, заболеть разрывающим печень гепатитом, пожелтеть, биться в конвульсиях, как пойманная рыба, и умереть. И ради чего?

Как будто из-под воды, я слушал Бэрри и читал новое письмо от отца:

«Теперь ты уже не новичок, и работа должна казаться рутиной. Тебе нужно еще столько узнать, и ты потихоньку разберешься. Врач — великая специальность, и это счастье — излечить ближнего. Я вчера прошел восемнадцать лунок на жаре, и это стало возможным, только благодаря галлону воды и трем ударам на лунке номер…»

В отличие от отца, Бэрри не столь интересовалась сохранением моих иллюзий, сколько пыталась понять, что я испытываю. Она спросила меня, на что это было похоже, но я не смог описать, так как понял, что это не похоже, ни на что.

— Что же делает это таким ужасным, усталость?

— Нет. Мне кажется, это гомеры и этот Толстяк.

— Расскажи мне об этом, милый.

Я объяснил ей, что не могу понять, безумие ли то, чему учит Толстяк. Чем больше я вижу, тем больше смысла во всем, что он говорит. Я уже чувствую себя сумасшедшим за то, что считал сумасшедшим его. Для примера, я рассказал ей о том, как мы смеялись над Иной в ее футбольном шлеме, избивающей сумочкой Потса.

— Называть стариков гомерами представляется мне психологической защитой.

— Это не просто старики! Толстяк говорит, что любит стариков, и я ему верю, он плачет, рассказывая о своей бабушке и котлетках из мацы, которые они едят на лестницах, соскребая остатки супа с потолка.

— Смеяться над Иной — ненормально.

— Сейчас это кажется ненормальным, но не тогда.

— Почему ты смеялся над ней тогда?

— Я не могу объяснить. Это казалось дико смешным.

— Я пытаюсь понять. Объясни.

— Нет, я не могу.

— Рой, разберись во всем этом. Ну же. Давай.

— Нет, я не хочу туда возвращаться, не хочу думать об этом.

* * *

Я ушел в себя. Она начала беситься. Она не понимала, что все, что мне сейчас нужно — забота. Все происходило слишком быстро. Два дня — и я как будто плыву в бурном потоке, и вечность отделяет меня от берега. Плотину прорвало. До этой минуты мы с Бэрри были в одном мире. Вне Божьего Дома. Мой мир был там, в Доме с Желтым Человеком и Рантом, покрытыми кровью, с молодым отцом моего возраста, у которого лопнула аневризма на первой базе, с Частниками, Слерперами и с гомерами. И с Молли. Молли знала, что значит гомер, и почему мы смеемся. Пока что с Молли не было никаких разговоров, одни лишь прямые наклоны, вырезы и округлости, красные ногти и голубые веки, и трусики в цветочек и радугу, и смех, среди гомеров и умирающих. Молли была обещанием груди, прижатой к руке. Молли была убежищем.

Но в тоже время Молли была убежищем от того, что я любил. Я не хотел смеяться над пациентами. Если все настолько безнадежно, как представляет это Толстяк, то мне лучше сдаться прямо сейчас. Мне не нравился этот разлад с Бэрри, и, думая про себя, что Толстяк и вправду мог быть лунатиком, и, что, если я поверю ему, я потеряю Бэрри, я примирительно сказал: «Ты права. Это ненормально, смеяться над стариками. Прости меня». В ту же секунду я представил себя настоящим врачом, спасающим жизни, и мы с Бэрри вздыхаем и обнимаемся, и раздеваемся, и сплетаемся в любви, тесной, и теплой, и мокрой, и этот разрыв меж нами затягивается.