Божьи дела - [22]

Даже с Машенькой на протяжении всей жизни я держал себя в рамках и не открывался до такой степени…

– И что же мне делать, ребята? – размазывая по лицу слезы, горестно возопил я (даже спьяну вполне сознавая, что кричу в пустоту и надеяться, судя по всему, не на что!).

– Или делай, что должен… – вдруг натужно прохрипел Йорыч.

– …Или поступай как знаешь! – легкомысленно заключил Квазя, торопливо отправляясь по нужде в ближайшие кусты.

– Что именно я должен сделать?.. – смертельно похолодев, спросил я настороженно.

– Что должен! – уже отчетливо повторил старый карлик.

– Да ты знаешь, клиент! – донеслось из кустов.

– В самом деле знаю… – пробормотал я, медленно направляясь к разверстой могиле…

39

Сколько помню, всегда содрогался при мысли, что вот придет мое время и положат меня в сырую землю (банальность, смешно говорить, но иначе не скажешь!), на радость дождевым червям.

Провожая в последний путь друзей или близких, я помимо воли представлял себя на месте покойника: как лежу, покинутый жизнью, бездыханный и безучастный, как меня отпевают, прощаются со мной, опускают в могилу, забрасывают землей…

Обычно по возвращении с кладбища я еще долго томился под прессом печальных размышлений о краткости бытия и неизбежности конца, бежал от общения, прятался, пил, тосковал – и так оно повторялось и тянулось, пока во мне вызревали новые доводы в пользу жизни.

Не стану скрывать, до рождения бесконечно любимого, единственного сына я, случалось, хандрил и в минуты отчаяния даже подумывал покончить с этим бездарным, бессмысленным, как иногда казалось, течением дней.

С появлением Мити, по счастью, все мои размышления о ценности или никчемности жизни сами собой отступили.

На склоне лет (когда я уже и не ждал!) Судьба подарила мне переживание, сильнее и прекраснее которого я не испытывал: мое творение, мой сын, моя надежда, мое продолжение в этом мире!

Наконец я обрел существо, ради которого мог разрешить себе жить – вопреки всем затмениям солнца, луны, души, таянию ледников и всемирной несправедливости, предательству, лжи, насилию, болезням и прочим житейским невзгодам.

С того дня, с той минуты, с того мгновения, что я увидел его, моя жизнь приобрела значение…

Но вот, размышлял я не без горькой иронии, решительно располагаясь в грязи на дне могилы, теперь от меня – от меня одного, как мне было заявлено! – зависело, быть ему или не быть…

Сырая земля между тем подо мной ощутимо теплела.

Неужели, мелькнула абсурдная мысль, под кладбищем теплоцентраль?

И тут же подумал, что это, должно быть, подземные воды и, вероятнее всего, вулканического происхождения.

Но, впрочем, немедленно вспомнил, что под Москвой никогда не было вулканических пород.

Отчего в таком случае мне так тепло, когда должно быть холодно, недоумевал я. И еще несносно запахло мочой…

– Там котлы с кипятком под тобой! – вдруг послышалось сверху.

– Какие, простите, котлы? – опять я против воли не удержался и заголосил.

– Известно какие, – скажи, Йорыч, да! – издевательски осклабился Квазя.

– Вы хотите сказать… что они – существуют? – мысленно содрогнувшись, пробормотал я.

– Они существуют! – как будто скучнея, устало подтвердил горбун.

– Да тут они, прямо под нами! – захохотал долговязый.

– Не верю, не может быть… – прошептал я уже обреченно.

– И пылающие печи, и бурлящие котлы, и скворчащие сковородки, – весело перечислял Квазя, – и трехзевые злющие псы, не знающие сострадания, и гигантские гидры о двадцати головах, и грифы поганые, и зловонные гиены, и тарантулы, и прочая саранча…

«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» – вспомнились мне строки из «Ада» Данте Алигьери.

– Все существует, клиент, и не понарошку! – орал мне в могилу урод.

– Но я не могу, он – мой сын! – пытался я объяснить им (впрочем, осознавая, что для них это не аргумент). – Не смогу и не стану! – клялся я истово. – Пытайте меня – я сына в жертву не принесу! – выкрикивал я угрюмо застывшим по оба края могилы могильщикам. – Он мой, только мой, только мой! – хрипел я и бился в конвульсиях. – Бойтесь обидеть его! – угрожал я, размазывая грязь со слезами по лицу…

– Что ли все? – позевывая, поинтересовался Квазя.

– Да, конец… – еле выдавил я из себя.

Со дна ямы казалось, будто они оба упираются головами в черные облака.

– Ну и дурак! – усмехнулся горбун, небрежно берясь за лопату и зачерпывая чернозема.

– Да неумный вообще! – подтвердил великан и спихнул сапогом мне на грудь тяжеленный ком глины.

Тут стоит признаться, что, как я себя ни готовил к погребению заживо, однако же не удержался и громко ойкнул от неожиданности.

– Ой-ой! – делано всполошился Квазя и тоже как будто схватился за лопату. – О-е-ей, ой-ой, ой! – издевательски завывая, запричитал он.

Комья сырой земли градом посыпались на меня, я только успел прикрыть лицо двумя руками.

Однако могильщики рьяно взялись за дело, невольно отметил я про себя.

И прежде, бывало, на похоронах меня удивляло, с какой торопливостью живые заваливали покойника землей – как будто боялись, что тот, не дай Бог, оживет и сбежит из могилы.

Не так я представлял собственное погребение и, уж конечно, не думал, что буду в сознании…