Божественные бомжатники - [7]

Склон (встает в рост и отдает честь Увальневу). Слышишь, что начальство говорит, Олигарх! Начальство всегда правду говорит. И перечить, перечить, Олигарх, не советую. Потому как наш начальник не просто прав, а в корень зрит.

Прорицатель. У хорошего человека, когда он даже другим делом занимается, око не дремлет. А потому молодица пошто в такой вечер грустна?

Крутой (делая очередной ход в шашки с Увальневым). А коли ты такой пытливый, то и подумай, мудрая твоя головушка, о чём грустит наша девушка.

Склон. А грустит она о том, что годики её как стрелки на часиках своё уже протикали, а она здесь с нами мыкается, а не в примах Большого с каблука на носок вытанцовывает.

Анна. Не бередили бы душу, охламоны проклятые, дайте своё отдумать и снова пережить. Это ведь как получается! Я Творца не признала, Творца, а он во мне меня не увидел. А мы вместе с ним почти всегда рука об руку были в Большом. И такой он был складный и сильный, такой живой.

Увальнев. А теперь на выжитый лимон похож. А ты на сморщенную картошку, хотя еще и в теле. Если бы тебя покормить да поласкать, то может и в себя бы пришла.

Прорицатель. Всё что снаружи человека, сначала в нём проявляется, внутри, значит, его самого. А потому крик, слёзы, подлость, негодование, – это уже потом. А сначала человек внутри себя звереет.

Увальнев. Это как так (прекращает играть)?

Прорицатель. А человек травму физическую или духовную получает и не сразу на всё реагирует, раздражается. Это потом у него появляется, когда он хорошую прошлую жизнь уже променял на нынешнюю тоже хорошую, поскольку это жизнь, и быть плохой просто не может. Но память ему говорит, что у него когда – то была та жизнь, что он уже её забыть не может. И вот он озлобляется, презирает смерть, идёт навстречу страданиям.

Увальнев. А что, старый жмых, что – то есть в твоих словах истинно правильного. Оттого и терроризм в наше время рождается.

Олигарх. Ой, да и вовсе не от того. А от жизни нашей кудрявой нынешней. При Сталине террор чечен возможен ли был? А это запрещение – ограничение прибалтами русского языка в школах, возможно ли было. Нет! А почему? А потому что ныне демкоратия у нас в стране. А демкоратия дорого стоит! Так что, если тебе в жизни хреново, то раздражение от жизни и её условий идет, старик, а не от себя и твоих внутренностей, что пахут только немытым телом, а слова понос словесный являют.

Прорицатель. Понос поносом и остается. А Слово оно истина Божия, оно – любовь. Нешто Любовь поносом может быть? Одумайся, добр человек.

Склон. Что – то ты совсем заговариваться стал, старче. Какой же он добрый?! Он злой. И иным быть не может. И покоя, и довольства ни в нём, ни вне него вовсе и нет и быть не может. Потому как все мы брошенные на произвол Судьбы по вине обстоятельств жизни. Мы ни на том, ни на этом берегу. А правду если сказать, то мы просто щель, впадина между берегами, щель эту когда нибудь залепят и исчезнет она за ненадобностью. И мы есть одна прямая ненадобность. И ты старик душу не береди, своими словами из прошлой не нашей жизни, открыть – то тебе нового нам всё равно нечего. А потому к девушке не приставай, поскольку у неё, как видишь, защитник объявился. Того и гляди, вызовет тебя драться на мясорубках, которых на самом деле у нас и нет. Разве что отхлестаете друг друга проводами от компьютера, если их Крутой вам взять позволит.

Крутой. А Крутой не позволит и очень даже не позволит, не для этого он всякую материю от счетных машин собирает, чтобы поединки между жильцами устраивать. И, вообще, охолонитесь. И горячку не порите. А ты, Склон, к дракам людей и тем более разной физической категории не склоняй. У тебя вечно желание людей веревкой повязать да заставить друг друга метелить и по мордасам слёзы размазывать.

Увальнев. А кто это вам позволит еще здесь мордобитие или там, всякое непотребное хлыстовство устраивать. Я как никак власть, а вы прах под моими ногами. И место отхожее приличное и постелю не за ваши сопливые деньги, а за наше обещественнное сострадание имеете и благодарить за то должны меня и Михал Иваныча Присыпкина, который здесь вам, общественным тараканам, место в приличном доме предоставляет и от мороза оберегает.

Прорицатель. Вот правильные слова, правильные. Потому как никто, никто во всей округе нам руку помощи не протягивает в этом Содоме и Гоморре, а кромя Михал Иваныча. Уж как я намаялся, как намаялся по подворотням, по углам с крысами и всякой нечестью, сыростью. И только Михал Иваныч в порядке свои места для нашего бездомного люда содержит и малую толику себе откусывает.

Входит Хруст, весь взъерошенный и обозленный.

Хруст. Не малую толику, а всё, сколько в пасти удержать может себе забирает и людей на катастрофу отправляет. Накукарекалась Настя, шалава мерзкая, ублюдочная. Сколько раз говорил ей, коли занимаешься своей древней профессией, то и занимайся. Хватит с тебя. Нет. Мое ремесло решила перенимать.

Крутой. Ну, уж, если Хруста из себя повывели и про любимую нашу шалаву, такие грозные словеса стал говорить, то, ясно дело, курыниксами пахнет.

Хруст. Какие еще шуры – муры? Просто Настюху застукали наши орлы из ведомства Увальнева с общаком нами собранным на черный день! Вот так – то.