Боже, спаси русских! - [4]

С другой стороны, если мы, русские, начинаем себя хвалить, тоже не можем удержаться в рамках здравого смысла – непременно договоримся до того, что Иван Грозный – святой, или еще чего-нибудь в этом роде. Как будто нужно непременно оправдать все, что творилось в русской истории.

Возникает закономерный вопрос: можем ли мы увидеть себя объективно, без самобичевания и самовосхваления? Каков русский национальный характер, что такое пресловутая загадочная славянская душа, которая так удивляет иностранцев? Каждый народ жаждет хоть в чем-то отличиться: французы прославились как галантные и изысканные любовники, англичане гордятся своими традициями и чопорностью, испанцы – страстностью в решении даже самых ничтожных вопросов и так далее. Нации выбирают из ограниченного объема добродетелей, свойств, привычек и причуд наиболее оригинальные, безопасные и симпатичные. Русские же, по меткому наблюдению иноземца, гордятся своими недостатками, а потому рисуют свой нелицеприятный портрет размашистой кистью. Хоть и нельзя сказать, что такие-то черты свойственны всем или большинству представителей нации, существуют определенные стереотипы, которые сами по себе представляют немалый интерес, потому что позволяют понять, как мы сами видим себя и что о нас думают другие.

Быть может, наиболее кратко, емко и притом сдержанно описывает распространенное представление о русском характере французский ученый Жюль Легра: «Русские наименее дисциплинированный народ в Европе, но народ этот отличается смутным влечением к высшему, и это, по-своему, – глубокая религиозность, более мистическая, чем во Франции. Основные свойства русского народа: природное изящество, обаятельность, гостеприимство, мягкость, любовь к детям, женственность, ловкость, ум, способность к публичной речи, любовь к пассивным удовольствиям, гуманность, доброжелательность, жалость к страдающим, широкая натура, щедрость, неорганизованность».

Говоря о наиболее известной русской черте, отечественная литература, философия, публицистика, прежде всего, заверяют нас в том, что русские в любом вопросе отличаются максимализмом и ни в чем не знают удержу. Любят играть с опасностью, причем всерьез. И не только тогда, когда предаются радостям быстрой езды. Наши русские страсти гибельны, на какую область жизни они бы ни были направлены. Вспомним хотя бы «русскую рулетку» – игру на жизнь и смерть. Можно подумать, что это мнение недоброжелателей. Тем не менее, похоже, нам, русским, нравится такая репутация. Нам хочется быть исключительными, как в добродетели, так и во грехе. Словосочетания «русская умеренность» и «русская аккуратность» режут слух.

«Широк человек, я бы сузил»

Один из героев Достоевского размышляет о мировой истории. К ней применим, считает он, любой эпитет, кроме одного: «благоразумно». «На первом слоге поперхнетесь», – ехидничает он. Его рассуждения являются прекрасной иллюстрацией к русской истории и русскому характеру. Добрые мы – и жестокие. Ленивые – и трудолюбивые. Вольнолюбивые – и покорные. Какие угодно. Никак не ложится в ряд слово: «благоразумные».

В первую очередь о русском человеке говорят, что он широк. Его душа словно маятник с очень большой амплитудой: грешит – потом кается, нынче ругает Русь-матушку – завтра за нее жизнь отдаст, сегодня веселится – проснется в жуткой тоске.

Русская мысль и русская жизнь движутся по такой же амплитуде – между фанатичной верой и безбожием, западничеством и славянофильством, деспотизмом и анархией, потому что все среднее неинтересно. Русский упорен в стремлении, по шекспировскому выражению, «переиродить самого Ирода», он хочет не только дойти до черты, но и переступить ее. «Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой», – уверяет Ф. М. Достоевский. На примере своих героев писатель показал, как в характере русского народа соседствуют низменное и возвышенное, святое и греховное, и притом сочетается в какой-то бесстыдной органичности. Вот как в монологе Дмитрия Карамазова: «Перенести я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил».

Наш коллективный портрет, написанный Астольфом де Кюстином, выглядит следующим образом: «Россия – страна необузданных страстей и рабских характеров, бунтарей и автоматов, заговорщиков и бездушных механизмов. Здесь нет промежуточных степеней между тираном и рабом, между безумцем и животным».

Доброжелательно настроенный англичанин Морис Бэринг в своей работе «Русский народ» говорит, что в русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. Иван Бунин в «Окаянных днях» прибегает к такой метафоре: «Крестьянин говорит: народ – как древо, из него можно сделать и икону, и дубину, в зависимости от того, кто это древо обрабатывает – Сергий Радонежский или Емелька Пугачев». Так вот и выходит: Россия – страна единства самых непримиримых противоположностей.