Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - [59]

Посидишь… вот это дело – с похорон да сразу в острог.

– Княже… там, во дворе, люди мои…

– Людям твоим сказано – пущай в городе ждут. А ежели надумают в бега податься – значит, вместе с тобой виноватые.

Что ж – и тут недурно придумано. Действительно, коли сбегут Окулко с Митохой, так сразу ясно – не зря их боярин в злом умысле обвинен.

Располагавшийся в дальней башне детинца острог оказался обычной горницей, только слегка темноватой и маленькой, однако же – теплой, с печкой – точнее, ее частью – отапливаемой с соседнего помещения. Судя по всему, узилище сие предназначалось вовсе не для простолюдинов, а для важных особ… типа вот – боярина-переветника Павла, Петра Ремеза сына, Заболотского.

Слава Богу, или, скорее – старому князю, муками неизвестности узник страдал недолго. Во дворе, за маленьким – едва кошке пролезть – оконцем, только еще начинало темнеть, когда снаружи, в дверях, скрипнул засовец.

Павел приподнялся на лавке…

– Здрав будь, боярин.

Вежливо поздоровавшись, в темницу, в сопровождении двух дюжих слуг – один с горящей в бронзовом поставце свечой, другой – с деревянным полукреслицем-стулом – вошел сутулый худой монах… точнее говоря, Ремезову так показалось, что монах – исхудавшее лицо, черная, длинная и узкая, борода, высокий лоб с большими залысинами – тип вполне аскетический, правда, если присмотреться, так видно, что все ж таки не монах – мирянин: и одежка не монашеская, разве что – длинная, да только из хорошего и недешевого сукна, и поясок узорчатый, и на шее тускло блестит серебром цепь. Не, не монах – ярыжка, порученец княжий – ну, кто еще мог быть-то? Видать, послан допрос вести, проводить, как не преминула б заметить острая на язычок Полина – «следственные действия». Вообще-то, в служебные дела любимой женщины Ремезов никогда не вникал, но кое в чем разбирался – прорывалось иногда и в старшем следователе прокуратуры – Полине – желание что-нибудь рассказать. И тогда уж – хочешь не хочешь – слушай.

Так вот и этот был – следователь, ярыга по-здешнему.

Поставив поставец со свечкой свечку и стул, слуги удалились, и ярыжка, усевшись, важно положил руки на стол и вдруг неожиданно улыбнулся:

– Знаешь, боярин, почему ты не в холодной, а здесь?

– Интересно, почему же? – вскинул глаза молодой человек.

– Потому что Михайло Ростиславич-князь на тебя виды имеет, – не стал ходить вокруг да около ярыжка. – На тебя, на воинство твое… слыхали, слыхали про твою дружину! Вот и князь молодший велел как следует во всем разобраться, и, если не виноват, так побыстрей тебя отпустить.

– Да в чем меня обвиняют-то? – умоляюще сложив руки, узник вскочил с лавки. – Скажи, добрый человек!

– Скажу, – степенно покивал «следователь». – За тем и явился. Язм – Тимофей, Орефьев сын, князя старшого Всеволода Мстиславича дьяк!

Дьяк! Ах, вон он что! Бюрократ, короче.

– А имали тебя, потому что донос имеется!

– Донос? – Павел изумленно отпрянул и нервно расхохотался. – Я, кажется, догадываюсь, кто его написал… Наверняка – братья мои, Анкудин с Питиримом, так?

Дьяк Тимофей покачал головой:

– Нет, господине, не так. Донос на тебя некий Олекса Кривобок написал, батюшки твово покойного тиун.

– Олекса?! – вскинул брови молодой человек. – Вроде нам с ним делить нечего… Ага! Братцы его подкупили, не иначе! Ух, глоты…

– На братьев улики есть? – деловито перебил дьяк.

– Улики? У меня лично нет, но… Если этого Олексу-тиуна допросить как следует, то…

– Допросим, – Тимофей успокоительно тряхнул бородой. – Это уж как водится – доносчику первый кнут. Завтра же и допросим. Покуда же в доносе показано, будто ты, боярин, хвастал, будто с литовским князем Аскалом нехудо знаком, и что будто бы тот литвин, смоленским князем восхотев сделаться, тебя притом не забудет.

– Оскал какой-то… – выслушав, обиженно пробурчал молодой человек. – Ничего не понимаю! Их пальца все это Олекса чертов высосал, придумал!

– Да нет, господине, не придумал, – дьяк прищурился и, поплевав на пальцы, снял со свечи нагар. – То на тебя девка сенная Настена сказывала, и тиун в то время под дверью был – услыхал. Девка и под кнутом подтвердила всё.

Павел нервно хмыкнул:

– Та-ак! Значит, что же – я к литовцам переметнулся?

– К Аскалу-князю, – невозмутимо подтвердил Тимофей. – А еще – к орденским немцам, но про то только тиун заявил, а девка сенная не подтвердила.

Ксения… кто же еще-то? Ну да – недаром же она странно так себя вела: мол, про немцев тебя должна спросить… Ремезов не обратил тогда внимания – почему «должна», кому? А вот оно что, оказывается! Настена – пухленькая, явно старшим, Анкудином, подосланная – показала про литвина, а Ксения – не решилась… или не захотела. А как так? Ведь, если ее Питирим послал, то…

– Сбегла, честно сказать, девка-то, – доверительно признался дьяк. – Ну, та, что про немцев тиуну показывала – мол, ты, боярин, с имя дружбу водишь. Сбегла…

– Ну, так и хорошо!

– Ошибаешься! – следователь повысил голос. – Объявился у нас еще один доносчик – некий Охрятко-изгой. Мы его кнутом пытали – думали, лазутчик чей – вот он на тебя и показал.

– Вот сволочь! – в сердцах выругался Ремезов. – Ну, и мне как теперь быть? Как вину-то свою оспорить?