Боярин - [6]

со мной! Хюриэль с Рафаилом[8] за спиной моей!

Трое перед ним – один с копьем, двое с кинжалами длинными. Не любят аланы мечами биться, с кинжалами им сподручней.

Иосиф направленное ему в грудь копье отбил, под древко ушел, на носке повернулся, сложился пополам и ногу копейщику подрубил. Закричал тот и по земле покатился. А каган, не мешкая, второму в живот мечом сунул. Отбился от кинжала третьего алана. Только железо об железо звякнуло, а старик уже на ногах.

– Адонай! – воскликнул радостно и сверху врага рубанул.

Принял алан клинок на кинжал, смерть неминучую от себя отвел и снова на кагана кинулся.

Изготовился Иосиф наскок встретить, но не дали ему. Навалились сзади, на руках повисли, под колени подбили, на землю повалили. Силится каган вырваться, а не может. Кто-то его по запястью лупит, меч из рук выбить старается, кто-то по затылку бьет, лицо в камни острые вдавливает, кто-то ноги спутывает, а кто-то руки заламывает.

Повязали кагана, на колени поставили. Огляделся Иосиф зверем пойманным, но непокоренным, на врагов своих зыркнул. Зубами заскрипел, когда увидел, что лишь четверо его побороли, а пятый у них за предводителя. От костров догорающих свет неверный, но и в этом неярком отблеске узнал его каган. Да и трудно было не узнать толстяка. И зло взяло старика. Зло за то, что не сумел он предугадать, чем оплошность Давидова обернуться может. Рванулся Иосиф из пут, но не смог ремни порвать.

– Значит, говоришь, дочь моя сильно понравилась? – шагнул кухарь к кагану и ладонью наотмашь ударил его по лицу.

Губа лопнула, подбородок кровь залила. Поморщился Иосиф, словно жабу проглотил, сплюнул сукровицей, не долетел плевок до предводителя, и от этого еще больше каган разозлился.

– Шакал! – выругался кухарь, брезгливо на кагана взглянул, словно не человек перед ним, а мокрица скользкая, и неожиданно сник.

Плюхнулся толстяк на землю, голову руками обхватил, заплакал навзрыд.

– Зачем же вы так? Зачем? – причитать начал. – Ей же всего восьмой год пошел. Она же… ненавижу… вам игрушка, а у меня кроме нее… и откуда вас на мою голову принесло?

И вдруг жалко стало Иосифу кухаря, и сам он этому чувству своему, почти забытому, удивился.

– Не я в смерти дочери твоей виновен, – сказал тихо. – Это он, – кивнул каган на догорающий труп Давида.

Еще что-то добавить хотел, но не дали ему.

Взвился кухарь, словно ужаленный.

– Ты его хозяин! – закричал. – Тебе за содеянное и отвечать!

Повернулся толстяк к своим, сказал что-то на языке дикарском, зашумели аланы, повалили Иосифа на землю, штаны с него стягивать начали.

Напрягся каган, дугою выгнулся, словно барс раненый зарычал. Понял, что еще немного, и, как девчонка та, голову себе о камни разобьет, чтоб позора этого не терпеть. Ужом извиваться начал, голое тело о гальку речную изодрал, но даже не заметил этого.

Держали Иосифа крепко, но он вывернуться сумел, пнул ногами связанными одного из мучителей в живот, тот и согнулся. Только уж больно силы неравные были. Куда ему, со штанами спущенными, ремнями стянутому, против свободных. Навалились, снова вниз лицом повернули, лишь успел заметить каган, как кухарь свой пояс расстегивает.

– Адонай! – прошептал, у Бога защиты вымаливая. – Не оставь меня сирого милостью своей!

А кухарь над Иосифом потешается. Видно, придавило отчаяние толстяка и совсем разума лишило.

– Так вы ее хотели? – шипит. – Так? – А сам старика по затылку кулаками молотит, горе свое на нем вымещает.

– Адонай… – взмолился каган разбитыми в кровь губами и ягодицы из последних сил сжал.

И услышал Господь мольбу Иосифа. Не оставил на поругание гоям помазанника своего, не позволил над носителем силы своей непотребство совершить. Ангела с мечом сверкающим на выручку наместнику своему на землю грешную прислал. На радость каганову, на горе насильникам. В руке у ангела меч острый, в свете костров догорающих огненной молнией сияет.

Аланы даже оторопели сначала от такой неожиданности, а потом, опомнившись, в драку полезли. Только куда им, смертным, против посланца Божьего?

Первого врага спаситель с лёта подрезал, колесом провернулся, плащом взмахнул, – сверкнул меч, и развалился алан на две половины, лишь под ногами от крови скользко сделалось.

Второй в него копьем сунул, но не попал. Увернулся ангел от острого жала, древко над головой пропустил, мечом в противника ткнул, но только тот проворнее клинка оказался. Отпрыгнул назад, в луже кровавой поскользнулся, чтобы не упасть, на древко копейное оперся, ноги от земли оторвал и спасителю в грудь ичигами мягкими вдарил. Принял ангел удар, но выдержал. Крякнул и на обидчика бросился. Вновь блеснул меч в темноте, звякнул, по дереву полированному соскользнул, вгрызся отточенным лезвием в предплечье алану, у того от боли в глазах светло стало, словно вокруг не ночь темная, а ясный день. Увидел алан в единый миг и становище разоренное, и товарищей убитых, и тела недругов изувеченных, и речку быструю, что шумела равнодушно неподалеку, и любимые горы, да только проститься он со всем этим миром не успел. Полоснуло в груди новой болью, полыхнул огонь в сердце и погас. Навечно.