Боярин - [13]

– Было дело, – ответил я, вспомнив, как безусым отроком бороздил Океян-Море вместе с ватагой хевдинга Торбьерна.

– То-то я смотрю, что сноровисто у тебя выходит.

– Наставник у меня был хороший, – поплевал я на мозоли, ладонь о ладонь потер.

– Кто таков?

– Ты о нем навряд ли слыхивал. Ормом его звали. Из варягов он был.

Покачал головой старик. Да и откуда ему было знать о Могучем Орме?

– Кулак у него, что твоя голова. Этим кулаком он меня в гребном деле и натаскивал.

– Так ведь лучшего учителя и придумать трудно, – подмигнул он мне.

– Это точно, – согласился я и вверх голову задрал.

Ветрило на мачте пупырем вздулось. Уперся в него Стрибожич своим могутным плечом, подтолкнул ладью. Нам роздых дал. Побежала лодка весело по речным волнам. Охолонули гребцы от труда своего тяжкого.

– Слушай, парень, все спросить тебя хотел… – Напарник на. меня взглянул хитро да бороденку свою пегую огладил. – А не тот ли ты Добрын…

– Нет, – перебил я его поспешно. – Не тот.

– Ясно, – кивнул он.

Только вижу, что не верит он мне. Ну и пусть. Лишь бы не болтал много. А так… пускай что хочет, то и думает.

– Уже третью седмицу мы воду в реке баламутим, а кто ты и что ты – непонятно.

– А чего тут понимать? – пожал я плечами. – Две руки, и ноги тоже две, голова на плечах… выходит, что человек…

– Ну, как знаешь, – отвернулся старик, через борт ладейный перегнулся, ноздрю пальцем придавил и шумно высморкался в воду.

Пусть обижается. Не люблю, когда без спроса ко мне в душу лезут.

– Ты почто, Рогоз, такое неуважение к Водяному выказываешь? – строго прикрикнул на старика кормчий.

– А-а-а, – отмахнулся мой напарник. – Мы с ним не первый год знаемся. Небось, не побрезгует.

– Дядька Рогоз, – хлопнул старика по плечу молодой гребец, что за нами сидел, – а правда, что ты с Водяным меды пьяные попивал?

– Было дело, – кивнул напарник. – И меды пили, и с русалками баловались…

– Как же ты русалок-то? – удивился малый. – У них же хвост рыбий.

– Вот под хвост им и впиндюривал, – ухмыльнулся Рогоз.

– Ну? И как она на ощупь? – спросил кто-то.

– Склизкая и тиной речной воняет, а так ничего, – пожал плечами старик. – Ведь на безрыбье…

– И русалку раком… – закончил за него кормчий.

Дружным гоготом грянули гребцы. Усталость из нас через смех выходить стала.

– Вы чего тут надрываетесь? – Из маленького шатра на носу ладьи показалось избитое оспой лицо.

– Да вот, Стоян, – едва сдерживая хохот, ответил кормчий, – Рогоз нас учит, как русалок пользовать.

– Что? Уже заскучали без баб? На нежить речную готовы кинуться? – улыбнулся щербато купец, выбираясь из шатра наружу.

– Сам-то, небось, с гречанкой своей милуется, – зло пробурчал себе под нос молодой гребец, – а нам хоть вправду к Водяному в гости отправляйся… – И отвернулся.

– А тебя что, Просол, завидки берут? – Рогоз подначил парня.

– Еще бы не брали, – тихо, чтобы не слышал Стоян, ответил малый. – Такому поросю и такая девка досталась.

Стоян и вправду был не из худосочных. Жиром заплыл, глазки маленькие едва из-за щек выглядывают, носик-пуговка еле-еле проглядывает, а личико такое, что подумать можно, будто навье семя на нем горох молотило. Оспой, как коростой, изъедено. И как после лихоманки такой купец выжить смог, даже ума не приложу.

А жена у купца красавица. Мариной чудно прозывается. Молодая, чернявая, стройная, словно лань на подъем легкая. А рядом с чудом-юдом своим и вовсе красавицей смотрится. Понимаю я малого. Будь мое сердце свободно, сам бы по ней сохнуть начал.

Как-то на ночевке кормчий рассказывал, что привез Стоян-купец Марину из самого Булгара-города. Как гречанка в такой дали от дома своего оказалась, неизвестно, только выставили ее в Булгаре на торжище невольничье и такую цену заломили, что и не подступиться.

– Торговаться за нее начал булгарин один, – рассказывал кормчий, а сам ушицу в котле артельном помешивал. – Из знатных, видать. Каменья на пальцах его так и играли, у меня ажник в глазах зарябило от их сияния. Потом мараканский купчина свою цену назначил, выше булгарской. Продавец аж приплясывать начал, чуя нежданную прибыль. Но и булгарин отступиться не пожелал, еще выше откуп пообещал, и хоть мошна у мараканца немалой была, все же он такую цену не потянул. Отступился. Тут Стоян не выдержал, в торг за гречанку встрял. Видать, тоже на красоту иноземную позарился, если серебра не пожалел. Переплюнул он булгарина. Так Марина его холопкой стала. Но неволить Стоян ее не стал. Вольную дал и честь по чести в жены взял. Теперь вот на шаг от себя не отпускает, за собой по миру возит. Куда он – туда и она.

– А что? – спросил я тогда кормчего. – Верно говорят, что в Булгаре и наших баб продают?

– Верно, – вздохнул он тяжко. – Наши бабы в большой цене.

А у меня сердце вдруг защемило, как представил себе, что Любавушку мою на торг выставили.

Вот уже полгода я добираюсь до этого страшного града, где живых людей, словно тварей бессловесных, на торг выставляют. Вначале дорожкой протоптанной ехал, по которой мы с подгудошником Баяном когда-то за ушами хлебными к муромам ходили. До Карачар добрался уже, когда листья на деревах распустились. Рады были христиане карачаровские меня повидать. С расспросами накинулись, все хотели узнать, как наставника их, Григория, в Киеве княгиня Ольга приняла? Как послушник Никифор на чужой земле прижился?