Боярин - [101]

Я как-то к ним сунулся. Дескать, интересно мне посмотреть, как иноземные ведуны снадобья готовят, да заодно в языках фряжском да латинском поднатореть. Так они меня вежливо, обходительно, но настойчиво из башни выперли. Только и успел я разглядеть горн маленький, сосуды медные да ступки каменные, а еще к потолку был подвешен зверь диковинный, зубатый и на вид жуткий. Больше рассмотреть ничего не успел, дверь они перед носом моим притворили. Был бы помоложе чуток, то я бы все одно на своем настоял и в послухи к ним напросился бы, а в ту пору мне недосуг было, в дальний путь отправлялся, посольство в Царь-город собирать.

А градские с посадскими башню эту и вовсе стороной обходили. Да и кто к немцам обращаться бы стал, коли они в ту пору по-нашему ни бельмеса не понимали, а свои лекари были надежней. Но княгиня их лекарство щедро оплачивала, так что братья нужды ни в чем не испытывали и изрядно за это время раздобрели на княжеских харчах.

Вот и теперь они вышли из терема сытые и довольные, потрясая туго набитым кошелем и что-то весело обсуждая между собой.

Немного обидно мне было, что Ольга нашим лекарям иноземцев предпочла и даже в Царь-город за собой потащила, однако понимал я, что она сама себе хозяйка и собой распоряжаться вправе. Нравятся ей фрязи, так и пусть. Коли по-настоящему приспичит, тогда и видно будет, кто искусней – наши или иноземцы. Небось, в Царь-городе хваленые латиняне спасти Григория от смерти не смогли. Впрочем, нужно честным быть, Пустыннику никто бы помочь уже не сумел. Даже Берисава с Белоревом вместе.

И все же недаром вслед за латинами княгиня Любаву мою к себе позвала. Может, и вправду что-то серьезное стряслось? А они, фрязи эти, идут и лыбятся.

– Салют[92], Добрынья, – приветливо помахал мне рукой Теофил.

– Бонэ журэ[93] – ответил я на приветствие, как Хлодвиг[94] когда-то учил.

– Тебья с женкой королева ждать, – смешно коверкая слова, сказал Густав.

– Любава! Малуша! – окликнул я своих. – Пойдемте, что ли?

Только мы порог горницы переступили, так Любава и огорошила.

– Значит, скоро тебя бабкой величать станут? – сказала она княгине.

– А ты как догадалась? – удивилась Ольга.

– Так ведь я ведьма как-никак, – усмехнулась Любава и с Малушей переглянулась. – Мне многое знать положено.

– Ну, значит, тебе объяснять ничего не нужно, – вздохнула Ольга.

– Погодит-ка, – сказал я. – Это получается, что Преслава…

– Говорила же я, – улыбнулась жена. – Мужики же, они как дети.

И почему-то Ольга согласно закивала, а Малушка и вовсе захихикала ехидно.

– Да будет вам, – сказал я.

– И правда, – сказала княгиня. – Что-то сильно мы развеселились. А меж тем не до смеха мне ныне, – и погрустнела вдруг, а потом, словно спохватившись, спросила меня: – Как там Мал поживает? Может, нужду в чем испытывает? Так я подсоблю.

«И она туда же», – подумал я.

– Нужды у нас нет, – сказала жена. – И сдается мне, что в помощи ты больше нуждаешься. Иначе не позвала бы.

– Зря ты так, Любавушка, – махнула на нее рукой княгиня. – Ты же знаешь, что тебя я всегда рада видеть. Но ты сейчас как никогда права. Густав с Теофилом осмотрели Преславу, сказали, что недужна она, либо дитя скинет, либо сама помрет. Вот у меня душа и не на месте. Была бы моя воля, сама бы дитятко выносила. А теперь даже не знаю, что поделать. Может, посмотришь?

– Погоди, – Любава глаза закрыла, ладони к ним прижала и принялась что-то бормотать себе под нос.

Долго так простояла, а потом руки от лица убрала.

– Не соврали твои фрязи, – сказала она Ольге. – Преслава молода больно, не дозрела еще, может и не доходить. Да и бедра узковаты, даже если доносит, роды трудными будут. Схваток не перенесет.

– Как это у тебя выходит? – спросила Любаву сестра.

– Не знаю, – ответила ей жена моя. – С детства у меня это. Я, когда девчонкой была, думала, что все так могут. Помнишь, Добрынюшка, как я тогда Свенельда почуяла?

Я только головой кивнул. А Малушка к Любаве приставать начала:

– А меня посмотришь?

– Рано тебе еще.

Вздохнула княгиня огорченно, помялась немного, а потом решилась.

– Выкидыш Преславе сделать сможешь? – спросила Любаву.

– И не подумаю, – ответила та. – Дитя в чреве материнском губить не буду.

– Так что же мне, к другим обращаться?

– И другим не позволю, – упрямо сказала жена.

– Почему?

– Это при себе оставлю, – сказала Любава печально.

– А я тебя близкой считала, – Ольга отвернулась и начала теребить золотое монисто.

– Ты не ершись, – Любава к ней подошла и руки коснулась осторожно. – Близкие в беде не бросают. Ты могла в этом не раз убедиться. Так ведь, Добрынюшка?

– Так, – согласился я.

– Сейчас, – Любава голову опустила, руки на груди сложила и в себя ушла. Что-то бурчать начала, словно споря с кем-то, даже ногой притопнула, а потом голову подняла и сказала: – А девку спасать надо. Хоть она и из чужих краев, но все равно жалко ее.

– Так что же делать? – Ольга губу закусила.

– Ворожить.

– Это же грех великий, – перекрестилась княгиня.

– А дите недозревшее в когти Марене отдавать разве не грех? Не я к тебе за помощью обратилась. Решай, княгиня, грех ворожбы на себя принимать или грех смерти безвинной на душу камнем класть. Ведь можно помочь. Вижу, что можно. Но тебе решать.