Боярин - [100]

Понимал я, что Любава это мне от чистого сердца сказала. Видел, что у нее за отца душа не менее моего болит, но все равно оскорбился. Ничего я ей на это не сказал, лег в постель, отвернулся, прикинулся, что уснул, а сам почти до полуночи глаз сомкнуть не мог. И жена тоже не спала, с боку на бок ворочалась и вздыхала тяжко. Потом не выдержала, обняла меня.

– Прости меня, дурочку, – говорит. – Не нужно мне было… неужто решил, что я пожадала?

– Нет, конечно, – ответил я ей. – Просто почему-то больно мне стало.

На следующее утро заметил я, как отец четвертушку хлебную со стола смахнул и незаметно под подол рубахи запрятал. После этого встал, раскланялся, как обычно, за хлеб-соль Любаву поблагодарил и на двор заспешил. Я за ним. Он в садик, на местечко свое любимое пробрался, у одрины присел, землицу на сторону сгреб, а под ней досочка. Он доску приподнял, из-под нее котомку достал и в нее кусок каравая спрятал, оглянулся воровато и котомку обратно укладывать стал.

А мне стыдно сделалось. Почуял, как кровь к щекам прилила, и сердце заныло тоскливо.

– Зачем же ты так, батюшка? – вышел я из-за угла одрины.

Взвился он, точно ужаленный, на ноги вскочил, руку больную к груди прижал, а вторую перед собой выставил, во взгляде решимость и холод яростный. Понял, что это я, сник сразу, на землю опустился, котомку подхватил и мне кинул:

– Забирай!

Я котомку поймал, тяжелая она. Видимо, не один день он ее наполнял.

– Зря ты так, батюшка, – протянул я котомку обратно. – Мне это не нужно. Возьми.

Он котомку сцапал жадно, отвернулся, прижался боком к бревнам одрины и ни слова в ответ.

– Неужто я такой скупердяй, что от меня хлеб прятать надо? – сказал я как можно спокойней. – Или ты недоедаешь? Так я велю больше снеди на стол выставлять.

– Дурак ты, сынко, – наконец подал он голос.

– Почему это? – удивился я.

И тут слышу – кто-то бежит. Оглянулся, а это Мирослав.

– Боярин! – кричит. – Боярин, гонец с Горы пришел! Тебя с хозяйкой княгиня в град зовет. Дело спешное. Велела не мешкать.

– Хорошо, – сказал я мальчишке. – Сейчас я.

– Ага, – кивнул он и обратно припустил.

– Ступай, – усмехнулся отец.

– Так почему ты меня дураком обозвал? – спросил я его.

– Да потому, – ответил он и в глаза мне зло посмотрел. – Потому что ты княжество на боярство варяжское променял. Иди, – махнул он рукой, – не то владыки заругаются, – и опять отвернулся.

– Ладно, – сказал я. – Потом поговорим, – развернулся и, точно оплеванный, прочь побрел.

На пороге княжеского терема нас Малушка ждала.

– Обождите, – она нам сказала. – У княгини сейчас лекари фряжские. Она вас чуть позже позовет.

– Неужто занедужила? – спросила Любава.

– Не ей лекари понадобились, – сказала Малуша и ко мне обратилась: – Как там батюшка?

– Хорошо все с ним, – соврал я.

– Я нынче к вечеру загляну обязательно, пирогов вкусных занесу и кваса.

– Да что у нас, своего кваса не найдется?! – вспылил я. – Или мы оголодали совсем?!

– Что с тобой, Добрынюшка? – Малуша на меня взглянула испуганно.

– Ты на него не обижайся, – вступилась Любава. – Он когда не выспится, так словно с цепи срывается. Я уж привыкла, – примирительно добавила она.

И верно. Чего это я? Сестра-то тут при чем?

– Ты прости меня, – повинился я перед сестренкой. – Что-то я дерганый нынче. Наверное, вправду не выспался. Чего нас Ольга-то звала?

– Вот сам от нее и узнаешь, – отвернулась Малуша, Любаву под локоток взяла, в сторонку ее отвела, и о чем-то они зашептались.

Остался я один на ступеньках терема, и все в толк взять не мог – за что же отец на меня так окрысился? Ему-то я чего плохого сделал? Ведь все, что мог, сделал, чтобы из полона его вызволить, чтоб из Любича на волю его отпустили, а он…

– Нет, – сказал я себе. – Не дело на родителя обижаться. Вот домой вернусь, поговорю с ним. Попробую объяснить, почему все так вышло. Он поймет…

– …но он же обещал, что и пальцем до нее не дотронется, – донесся до меня шепот Малуши.

– А ты и поверила? – Любава сестренку за плечи обняла. – Ну, ладно. Ладно. Не кручинься ты так. Не может мужик мимо колодца пройти, чтобы воды не испить. А нам, бабам, это понимать нужно, и терпеть, и уметь прощать.

– Сама-то ты не больно Добрына простила, когда…

– А не простила бы, – улыбнулась печально Любава, – разве мы сейчас жили бы вместе?

– Что это вы там про меня шушукаетесь? – не стерпел я, встрял.

– То наши дела, – огрызнулась сестренка.

А Любава на меня с прищуром взглянула да руки в бока уперла:

– С каких это пор ты до бабьих дел охоч стал?

– А я чего?.. – пожал я плечами. – Набросились вдвоем на одного.

Тут из терема лекари вышли, братья Густав и Теофил. После смерти Соломона княгиня к себе наших знахарей не подпускала. Через послов фряжских себе христианских лекарей выпросила. Хорошую мзду посулила Ольга, вот и приехали в Киев братья. Хвастались, что в самом Риме-городе они науку врачевания постигали, а Папа Римский их лично на лекарский труд благословил.

Какими они были в своем деле мастерами, об этом, кроме княгини, не знал никто. Святослав, как по допущению Соломонову, лихоманкой доветренной отнедужил, так и не болел больше, и только Ольга к их помощи иногда прибегала. Братьям она одну из башен града под жилье определила, там они себе что-то вроде кузни организовали, то жгли что-то, то выпаривали, вонища такая порой оттуда неслась, что аж с души воротило, а они ничего, знать привычные.