Вот раздается ее резкий голос:
— Pardon, monsieur, не задерживайте Ninon. Нам надо ехать.
Вертлявый господин — репортер столичной газеты. Завтра он напечатает в ней статью о пляске Ninon, поместит ее портрет, который ему впучила донна Анжелика, перескажет весь свой разговор с Ninon.
Он быстро откланивается и уходит. Ему хочется попасть в театр во время, чтобы не опоздать к началу танцев.
Ninon, почти совсем готовая к отъезду стоит посреди комнаты. На ней синий, хорошо сшитый костюм и большая, затонувшая в страусовых перьях, шляпа. Из-под полей шляпы устало смотрят маленькое, худенькое личико танцовщицы и ее большие испуганно-грустные глаза.
— Мне нездоровится что-то, донна Анжелика… Ах, как хотелось бы сейчас прилечь и хорошенько отдохнуть… Я, вероятно, простудилась… Меня лихорадит, — говорит Ninon печальным, упавшим до шепота голосом.
Донна Анжелика, взволнованная, красная, топает в бешенстве ногами и кричит:
— Отдохнуть! Прилечь! Ты с ума сошла! Сейчас же выкинь эту дурь из головы… Сию же минуту!.. И едем… Матреша! Матреша! Подайте барышне шубу и мех!
И сама, не дождавшись горничной, закутывает Ninon в теплую на козьем меху шубку, в белый капор и белый мех.
Среди белого меха выглядит так оригинально черная головка Ninon. Еще смуглее кажется худенькое лицо, еще чернее испуганные глазки.
Ninon медленно, молча, спускается по лестнице со своей учительницей вниз к подъезду. На улице их ждет мотор. Донна Анжелика, Ninon и горничная садятся.
Через минуты три быстрой езды они входят в театральный подъезд.
Перед зеркалом в театральной уборной сидит Ninon. Она почти готова. Парикмахеру остается ишь завить несколько черных локонов, красиво сбегающих ей на плечи и грудь. Они, как рамкой, окружили ее худенькое смуглое личико. На черной головке — жемчужная повязка.
Воздушная розовая туника окружает маленькую фигурку танцовщицы словно облаком цвета утренней зари.
Крошечные ножки босы…
Донна Анжелика внимательным взглядом окидывает хрупкую, изящную фигурку и, удовлетворенная вполне видом Ninon, спешит из уборной в кабинет директора. За нею уходит и парикмахер. Горничная Матреша помогает докончить туалет Ninon.
— Тук, тук, тук… — стучится кто-то в двери.
— Войдите!
Просовывается чья-то рука.
В руке большой сноп лилово-синих ирисов.
— Для госпожи Нинон, — раздается голос за дверью.
— Ах!
Худенькое смуглое личико Ninon вспыхивает от счастья.
Она привыкла к цветочным и ценным подношениям. Она избалована ими. Но в этот раз она особенно счастлива, решив, что неведомые почитатели или почитательницы ее таланта, о котором они узнали из европейских газет, шлют ей свой привет, чтобы ободрить ее, танцующую еще впервые в России.
О, как это трогательно и мило с их стороны!
Ирисы — любимые цветы Ninon… Они напоминают ей многое… И вот как раз — лиловые ирисы несут ей в дар от неведомых друзей…
Ninon приказывает горничной подать ей букет, погружает в него вспыхнувшее личико и, заметив в глубине букета записку, быстрым движением руки схватывает ее.
На белом картоне карточки всего одна фраза: «Прелестной Ninon от украинок».
Ninon бледнеет… Потом вспыхивает снова… Сердце бьется в ее груди шибко, шибко… И снова бледнея, она быстро подносит букет к губам и целует лиловые цветочки…
«Украинки!» О, милое, милое слово! — шепчет она чуть слышно, и, заботливо поставив цветы в воду, принесенную ей Матрешей, снешит на сцену.
У кулисы Ninon приветствуют директор и артисты того театра, в котором она выступает. Ей расточают похвалы и тонкую лесть.
Она почти не слышит того, что ей говорят. Не чувствуя под собою ног, выходит она на сцену.
В занавесе, отделяющем от сцены зрительный зал, есть крошечное отверстие для глаза. Ninon быстро приникает к нему и смотрит, смотрит. О, сколько публики! Сколько блеска! Какая нарядная толпа!..
Но глаз Ninon скользит мимо богатых и блестящих костюмов. Вещее сердце шепчет, что «те» «украинки», с их скромным букетом лиловых ирисов, ничего общего не имеют с богатой публикой партера и лож бенуара.
И глаза Ninon поднимаются выше, в верхние ярусы, в более дешевые места театра. Там, в одной из лож четвертого яруса, набралось чуть ли не с десяток девушек очень юного возраста. Это должно быть гимназистки, молоденькие курсистки. Все они, наверное, не петербургские жительницы. От их взволнованных, оживленных лиц так и дышит чисто южным оживлением. Здоровый румянец играет на их щеках. Блестят глаза, сверкают белые зубы… Это они… это — провинциалки-украинки, приславшие цветы. Сердце Ninon подсказывает ей это.
— О, милые личики! Дорогие мои, для вас одних буду плясать сегодня! — шепчет она про себя.
С грустной улыбкой быстро отходит она от занавеса, заслышав призывный звонок.
О, как сладко, как упоительно-прекрасна эта музыка! Как нежно поют скрипки, как певуче рыдает виолончель!.. Точно издали звучит, присоединяясь к ним, красивая флейта… Задавленно-тихи, но чарующе-мелодичны плывут плачущие аккорды арфы…
Под эту музыку медленно выходит из-за кулис на сцену Ninon, сбросив с босых маленьких ножек туфли.
Она будет танцевать сейчас свой любимый «танец жизни».
Она будет танцевать с особенным огнем нынче, она чувствует это. Лиловые ирисы, оставшиеся в уборной, вдохновили ее.
