Боснийский палач - [41]

Потом народу под руку попались какие-то палки, которыми хотели избить второго заговорщика, невзрачного парнишку Принципа. Красивая фамилия, как будто престолонаследник он, а не Франц Фердинанд. Газеты писали, что полиция подставляла под палки собственные спины, прикрывала схваченных, но удары сыпались со всех сторон. Неизвестно, получил ли кто из этих граждан от полиции то, что заслужил. Были и такие, которые рассказывали, что и полиция била их, и что кто-то со стороны пытался помешать линчеванию, так его тоже избили и отвели в участок.

Я думаю, что кто-то из очень важных чиновников рассказал отцу, что визит эрцгерцога был продуманной провокацией, чтобы вынудить сербов стрелять в него, в результате Австрия получила повод объявить войну Сербии. Им пожертвовали, гласила эта фраза, которую никто не смел произнести вслух вплоть до смены власти. Или эта фраза пришла им в головы в момент смены власти? Кто знает. Все только и делают, что гадают, так ли, эдак ли, но суть заключалась в том, что власть надо было менять. И так ли уж нам теперь важно, кто все это начал, кто этим руководил? Может, историкам, а остальным ни к чему. Есть дураки и не из историков, вот им и важно. Кто они?

Прекрасная погода, не могу ее забыть. Я сидел под липой и рисовал. Липа все благоухала и благоухала, я размазывал кисточкой желтую краску, стараясь добиться желтого оттенка, такого же призрачного, как и празднично кипящий город внизу. Я ничего не услышал, все это было далеко, подавлено тишиной. Я представил себе кипящую речку Босну, изумрудную зелень и горы, взмывающие ввысь. Попытался нарисовать этот пейзаж по памяти, потому что был там дважды. Холодную воду, изумительную зелень и ни клочка неба. Потому что его там нет, как будто мы в саду, которому нужды в небе нет. Надо уйти из него, чтобы увидеть и прочувствовать небо. Как то, что я сейчас наблюдаю с Быстрика.

Отец вернулся вечером, мрачный, молчаливый. Он был трезв, алкоголем от него не пахло. Неужели корчмы позакрывали?

Пристрелили их как подонков, подонков! Так и сказал, и так я это записываю. Никогда больше он не повторял таких слов. Остерегался делать какие-либо заявления. Да и эти слова не были предназначены для чужих ушей, и не для наших тоже. Мы знали это, потому и молчали, никто об этом позже даже не вспомнил. Но они остались в моей памяти, как и акварель, которую я рисовал в тот день. Три краски, зеленая, желтая и голубая, которые очаровали всех нас. Слившись, они дышат как влюбленная гадалка.

— Не любишь ты черную краску, — не раз говорил мне отец.

— А где мне ее применять? — отвечал я. А про себя думал, что черная — вовсе и не краска.

— Пожалуй, и негде, если ты наш флаг не рисуешь.

— Я не знаю, как выглядит наш флаг, — ответил я ему.

— Как тебе не стыдно, Отто, — ответил он мягко и тихо. Мне показалось, что он было решил погладить меня по голове, но рука его замерла на полпути, после чего вернулась к телу. Откуда эта внезапная нежность?

Последующие дни принесли городу невиданную смуту, разорены лавки, избиты люди, распространились слухи о заговорах и заговорщиках. Писали об этом то так, то эдак, в зависимости от газеты. Я был слишком мал, чтобы читать или разговаривать с кем-нибудь на эту тему.

Отец ни разу не прокомментировал ни одной статьи, хотя читал их, может, и не все, но многие читал, я точно это знаю. Кто-то снабжал его старыми газетами, для него они оставались свежими до тех пор, пока не прочитывал их от корки до корки.

— Моя жизнь зависит от этих дураков, — однажды сказал он. До сих пор не знаю, кого именно он имел в виду.

39

Многочисленные нити повествования сплетаются здесь в прочный узел. Невозможно развязать его.

Чтобы описать покушение на австрийского престолонаследника, эрцгерцога Франца, или, как здесь говорят, Франю Фердинанда, пришлось бы воспользоваться сотней рук и сотней перьев — их старинный скрип увел бы нас в пыльные архивы, в библиотечные подсобки, где все чаще и чаще остаются в одиночестве книги с текстами о том времени. Но в любом случае вечно не будет чего-нибудь хватать, как и в данном случае, когда читатель спрашивает, как Зайфрид воспринял покушение. Пожалуйста, вот вам настолько достоверное описание, насколько достоверен сам палач.

Столько смертей до и после, есть ли между ними какая-то связь? После того дня все перевернулось с ног на голову. Но только ему тяжело говорить о том, что не касается лично его. Потому что он дал подписку, которую свято блюдет, как свою веру.

Зайфрид встал раньше обычного, только светало, с Быстрика было видно, что в Сараево еще царит ночь. Разбудило его пение соловья. Откуда он появился на заре в его дворике, который даже дети стороной обходят! Он слушал его, распахнув окно. Заливался он долго, замечательно. Совсем как девушка голосом темным, как летняя прохлада, запевает: «Бюльбюль поет мне, роза расцветает…». Так утром пел соловей, призывая другого соловья, Зайфрид не знал, кто из них самец, а кто самка. Кто зовет, а кто откликается? В нем, совсем как на цитре, затрепетали струны: цин-цин-цин-ца-ца. Идеальный музыкант этот соловей! Куда бы ни приезжал Зайфрид, всюду он расспрашивал о местных птицах, как они поют и когда, и можно ли их где-нибудь послушать.