Потом еще, конечно же, Лоренс Стерн «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» – сытый, лоснящийся Стерн: «Я очень хорошо знаю, что конь героя был конем целомудренным, и это, может быть, дало повод для противоположного мнения; однако столь же достоверно и то, что воздержание Росинанта… проистекало не от какого-нибудь телесного недостатка или иной подобной причины, но единственно от умеренности и спокойного течения его крови.»
Стерна невозможно читать непрерывно, но его можно читать небольшими порциями и тогда жизнь обретает неторопливый смысл.
Книга Б. М. Эйхенбаума «Мой временник», несомненно, имела на себе влияние Стерна. Достаточно только прочитать подзаголовок одной из глав: «Жизнь и подвиги чухломского дворянина и международного лексикографа Николая Петровича Макарова» и сравнить несколько строк: «Я родился в одну из самых бурных и замечательных эпох международной и русской (славяно-скифской) истории: спустя пять лет после Аустерлицкого сражения и за два года до нашествия французов, недавно описанного известным графом Л. Н. Толстым.»
Эмма Григорьевна Герштейн не обладала столь витиеватым стилем, но у нее было другое достоинство – ее русский язык очень точен. И это действует. Ее «Память писателя» я читал, как детективный роман – не оторваться. Я прочел его от начала до конца, а потом начал читать снова. Это единственная книга, которую я прочитал два раза подряд.
Марсель Пруст «Пленница» а переводе А. Франковского: «С самого утра, когда голова моя была еще обращена к стенке, и раньше, чем я замечал, какого тона светлая полоса над большими оконными занавесками, я уже знал, какая сегодня погода. Первые утренние шумы сообщали мне о ней.»
Этой книги не было бы, если б манускрипт второго экземпляра машинописи не был спасен в блокаду Р. В. Френкель, после чего он долгие годы хранился у С. В. Поляковой, которая и передала его нам.
А потом мы издали «Обретенное время» Пруста в переводе Аллы Смирновой: «Весь день в этом доме, пожалуй, слишком уж деревенском, что казался и не домом даже, а просто местом, где можно отдохнуть между двух прогулок или переждать грозу…»
Если бы Алла ничего больше не перевела, то она все равно осталась бы в истории литературы, как переводчица этого романа Пруста.
А еще у нас выходили книги, выход которых я считаю литературным подвигом – прежде всего составителей, комментаторов, которые посвятили немалую часть свой жизни подготовке текстов, предисловий, примечаний и прочего, без чего невозможно представить эти книги.
Это том, где соединены под одним переплетом «Воспоминания. Произведения Переписка» Бориса Кузина «192 письма к Б. С. Кузину» Надежды Мандельштам – книга о времени и о людях. Борис Кузин – это тот человек, к которому обращены строки Мандельштама «я дружбой был, как выстрелом разбужен». Письма же Надежды Мандельштам к Кузину считались глубоко личными, любовными и потому, по ее завещанию, подлежали сожжению. Но попали в архив. И надо отдать должное наследнику Надежды Яковлевны: когда мы обратились к нему с просьбой о публикации, он сказал, что это уже история, и если эти письма уже прочитали двадцать человек, то почему остальные люди не могут сделать то же самое? Так мы и получили возможность их опубликовать. К образу Надежды Яковлевны, на мой взгляд, эта публикация только добавила человечности.
«Сестры Герцык. Письма». С кем только не переписывались эти две леди – Брюсов, Волошин, Иванов, Бердяев, Шестов и так далее – почти весь «Серебряный век».
Не думаю, что это чтение по силам рядовому читателю, но жизнь – жадная, яркая, чужая, безумная – там есть в каждой строчке.
И, наконец, Лунц «Обезьяны идут». Мы хотели выпускать эту книгу в 740 страниц (380 страниц – комментарии) вместе с одним очень известным израильским издательством. Наше предложение они долго изучали. Ответ нас удивил. Нам сказал, что Лев Лунц (как бы это поаккуратней) «недостаточно еврей». После этих слов мы его немедленно издали сами.
Книга содержит прозу, драматургию, публицистику и переписку Л. Лунца.
Его рассказы и фельетоны – самый беспощадный приговор своему времени.
