Бортовой журнал 2 - [17]

Когда-то государство мне давало пожить в квартире за три рубля. При моих шестистах рублях на подводных лодках – сущая ерунда. Такую же ерунду я платил почти за все.

И рождались тогда почти бесплатно. В придачу, правда, стафилококк, но ведь бесплатно! Образование – худо-бедно, потом поликлиника, больница, лекарства.

Еда – мясо два рубля (себестоимость пять). Одежда – жуть просто, но за малые деньги. Умер – зарыли в землю почти даром.

При этом раскладе ясно было, что я что-то этой стране все-таки должен.

Теперь – деньги плати за все (даже за стафилококк), а тебе – как получится.

Где здесь тот долг, за который ловят в метро?

Непонятно.

Долг – это то, что передается в утробе, а попадает он туда вместе со сперматозоидом?

А если выкидыш, то таким образом выкидывается и долг?

Если так, то в ближайшее время надо ждать закон об отмене абортов.

Вот какие мысли рождаются при чтении этой штуки из Генштаба.

Да! Там еще хвалится Генштаб вообще, мол, молодцы. Ну что ж, самое время.

А операция на Кавказе (ладно, не будем называть это войной)?

Это как что? Это как позор или как достижение Генштаба? Когда я вижу по телику пацана, который объясняет мне, что он идет на высоту, а там, на высоте, из дота его поливают огнем, а он идет для того, чтоб по нему (по пацану) скорректировать ответный огонь по этому доту, то эта тактика поведения от Генштаба или от кого?

Когда мне говорят, что не могут поймать главарей, то у меня возникают сразу две мысли: или у нас нет разведки, или она есть, но вовремя приходит команда «Отставить!».

Вот это я могу отнести к генералам из Москвы?

А еще у генерала в тексте есть: «незавершенность делимитации и обустройства Государственной границы» – о как! Так вот, хочется спросить: доколе? Сколько лет у нас так граница стоит? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?

Мне тут недавно обещали (опять же по телику), что у нас скоро мышь не проскочит, а если и проскочит, то только в инфракрасных лучах. Так вот, хочется узнать: как скоро она будет в этих самых лучах?

А вообще-то, можно вооружать и перевооружать все что угодно, но если у тебя армия живет не по уставу, а по законам зоны, сделать что-либо невозможно.

В семидесятых годах, в училище, я понимал, что такое устав. Я понимал, что в строгом соответствии с ним я пальцем подчиненного не могу тронуть. Только голосом. Только командой и только без мата. Чудеса, но в училище офицеры матерились редко. Наверное, все это от налаженной и размеренной жизни, и когда я пришел на флот, то там этого было хоть отбавляй, но одно я знаю точно: если есть дедовщина в части, то в части нет офицеров. Или они занимаются рукоприкладством так же, как и солдаты второгодки. Они ничем от них не отличаются. Это значит, что командир части бьет рожи лейтенантам, а они солдатам. А те – друг другу.

А с такой армией можно сколько угодно писать о достоинствах нашего Генштаба и стоящих перед ним задачах.

* * *

Я встретился с Наталией Петровной Бехтеревой. Я хотел взять у нее интервью.

Вернее, так: под видом интервью я просто хотел с ней поговорить.

Она уже не работает. Только приезжает на консультации дважды в неделю.

Все-таки восемьдесят два года.

Но глаза разумные. Сама она маленькая, рука мягкая. Она протягивает руку из-за стола:

– Здравствуйте!

Объясняю, что хочу взять у нее интервью.

– Только не надо из меня делать ведьму! Вот такая девушка. Очень точная, категоричная.

Но потом она смягчилась, и мы поговорили. Говорил, как это ни странно, в основном я.

Я ей рассказывал о подводниках. О том, как заклинивает большие кормовые горизонтальные рули на погружение, и как ты в этот момент падаешь, летишь, и как люди помогают лодке выбраться из глубины, как потом она выскакивает на поверхность и как потом все смеются любой глупости, шутке.

Просто на всех нападает смех. До колик.

Я говорил о том, как скрипит корпус при погружениях, как мы открываем дверь поста, чтоб не обжало, если провалимся на глубину, потому что вдруг вырвет какой-нибудь клапан, и пост в один момент наполнится водой.

Вода-то поступает под большим давлением. Она сразу превращается в туман – ничего не видно. И отсек она заполняет в секунды.

При этом надо очень быстро соображать. Подводники вообще быстро соображают. Они самые соображалистые из военных.

И еще они все артисты. Хорошие артисты – никогда не поймешь, когда мы говорим серьезно, а когда шутим.

А смерть – это работа такая. Человек должен потрудиться, чтоб заработать себе смерть.

Нет-нет, о смерти мы не думаем. Вернее, мы о ней всегда помним. Она рядом. Но это даже не совсем страх, хотя страх, конечно, но это одна из его разновидностей. Та, что не заставляет костенеть от ужаса, а та, что ускоряет работу ума, обостряет все чувства.

В эти минуты человек велик. Он необычайно велик. И он может все.

А там все время кажется, что рядом с тобой еще кто-то. Кто-то на границе зрения. Сбоку. Повернулся – никого. Может быть, это оттого, что там нет сна. Есть забытье, но это не сон.

Там снится такое – цветное, и это можно потрогать. Ты трогаешь – да нет, это не может быть сном – а это сон. Сон, который можно потрогать.

А после похода не встать. Знаешь, что надо подняться, ты уже проснулся, но не встать, не оторвать головы от подушки, и ты ворочаешься, стонешь, переваливаешься с боку на бок, рычишь – но никак не можешь встать.