Борька со Второй Лесной - [5]

Судья

Николай Михайлович Козаков — невысокий, плотный, с небольшой, но уже заметной лысиной — приехал на стадион почти за час до матча. Не торопясь, помахивая легким фибровым чемоданчиком, в котором лежала его спортивная форма, прошел под трибуну.

У входа в раздевалку теснилась уже целая толпа заядлых болельщиков. Козаков всегда с первого взгляда узнавал их. Были тут люди очень разные: и мальчишки, и старики, и сухопарый пожилой мужчина с длинными волосами, в пенсне, похожий на артиста, и статный полковник в сверкающем мундире. Но всех этих людей что-то роднило. Это «что-то» трудно определялось словами, но оно было. Было во взглядах, загоравшихся, как только разговор касался «своей» команды, было в дотошной осведомленности не только о боевых качествах, но и мелочах личной жизни каждого, даже самого заурядного игрока. Было в специальных «болельщицких» словечках и в глубоко спрятанном, но неугасимом азарте.

Козаков за долгие годы судейства уже знал в лицо многих болельщиков. Вот этот «артист», например, всегда сидит на восточной трибуне, внизу, и орет похлеще любого пацана. А этот вот солидный интеллигентный мужчина, наверно, инженер или врач, однажды в порыве возмущения швырнул вниз, на поле, свою велюровую шляпу.

«Ждут», — подумал Козаков, проходя в судейскую комнату, расположенную рядом с раздевалками.

На него болельщики почти не обратили внимания. Он уже привык: толпа встречала футболистов, судья ее не интересовал.

«Обо мне вспомнят, лишь чтобы заорать: «Судью на мыло!» — усмехнулся Козаков. Эта невеселая мысль, однако, не опечалила его. Что ж, давно известно, судьям не аплодируют, судьям только свистят.

В пустой судейской он неторопливо переоделся, сделал небольшую разминку. Да, как-никак уже почти сорок. Судить становится не просто: за девяносто минут так набегаешься! Мысленно прикинул, сколько он пробегает за матч: получилось примерно километров двенадцать. Немало…

Правда, пока силенок хватало. Иногда, шутки ради, к восторгу дворовых ребят, он один поднимал задок «Москвича». Но все-таки сорок — это сорок…

В открытое окно доносились обрывки разговоров зрителей.

— Продуют тбилисцы. Наши-то на своем поле. А на своем и стены помогают, — услышал Козаков.

— И судья свой, — подхихикнул другой голос. — Ежели что… подсобит…

Козаков, досадуя, покачал головой. Среди истинных болельщиков всегда терлись какие-то недоверчивые типы, непременно предполагающие закулисный сговор между командами, грязные комбинации, подкуп игроков и судей.

Он прошел в раздевалку. Обе команды волновались. И хотя игроки напускали на себя равнодушие, Козаков чувствовал это волнение и в том, как трижды завязывал непослушные шнурки на бутсах левый крайний тбилисцев, и в том, как слишком старательно и часто острил их вратарь, и даже в том, как безучастно, демонстрируя полное спокойствие, лежал на скамейке центрфорвард москвичей.

Особенно ощущалось это волнение от присутствия в раздевалке многих посторонних. Всех этих людей Козаков привык мысленно обозначать одним словом: «начальство». Все они в последние минуты перед игрой «накачивали» свои команды. Начальство, очевидно, всерьез полагало, что стоит ему, начальству, сказать футболистам перед матчем несколько «душевных», или строгих, или торжественных слов (в зависимости от обстоятельств), и футболисты сразу повысят класс игры.

Козаков знал, как раздражают игроков эти «накачки», но поделать ничего не мог: начальство.

Стадион заполнялся все больше. Казалось, уж нет ни одного свободного местечка, а народ все прибывал и, как ни странно, все куда-то умещались.

Матч предстоял очень интересный. Решающая встреча сезона. Кто победит, тот и завоюет Кубок страны.

В окна раздевалки вливался ровный, непрерывный шум трибун. Из-за этого шума Козакову всегда перед матчами казалось, что идет дождь.

А между тем, наоборот, денек выдался отличный. Зрители мастерили из газет шапки и козырьки. Над стадионом дрожал прокаленный воздух, а трава на поле была такая ослепительно изумрудная, какую рисуют лишь дети на картинках. И не только трава — все сегодня было необычайно ясным, чистым, прозрачным: и нарядное, голубое, без единой морщинки небо, и белые платья женщин, и легкие шелковые спортивные флаги.

Игроки обеих команд были знакомы Козакову: москвичи — больше, тбилисцы — меньше. Как-никак около двадцати лет отдал он футболу. Да и памятью природа его не обделила. У всех судей память обычно очень цепкая, но с Козаковым никто не мог соперничать. Он помнил не только результаты всех матчей, которые когда-либо судил, помнил даже, кто и в каком тайме забил гол. А лица, хоть раз увиденные, отпечатывались в его памяти четко, как на фотоснимке, и сохранялись там навсегда, как в хорошем архиве.

В раздевалке один из футболистов, москвич Игорь Кочегура, давний приятель Козакова, увидев его, радостно воскликнул:

— Жму лапку, Коля!

Козаков поморщился. Игорь — славный парень. Весельчак, гитарист, И ходить с ним на охоту — красота. Но сейчас, перед матчем, это панибратское приветствие было неуместно. Сейчас он, Козаков, — судья. А судья — объективен и строг. И, чтобы подчеркнуть это, Козаков ответил сухо: