Борька со Второй Лесной - [3]

Народ уже схлынул с улиц. И автобусы не так забиты. Витька осторожно влезает в машину. Портфель он держит возле груди, как ребенка. Одной рукой держит, а второй защищает, чтобы не надавили.

Дома он вяло ест, быстро ложится спать. Он и в самом деле устал. Но, главное, мать не будет ставить пластинку. Побоится разбудить.

«Что же все-таки придумать? Надо же что-то придумать…»

Он вспоминает: на Невском однажды видел броскую рекламу. Ателье «Говорящее письмо». В витрине огромная, сверкающая лаком пластинка, наверно, побольше метра в диаметре. Как гигантская луна, только черная.

«Если вы хотите сохранить голос своего ребенка…»

«Вашему знакомому за тысячи километров приятно услышать вас…»

Витька ворочается в постели. Ну и что? Ну, есть такое ателье. Но ведь там записывают, а не чинят…

«Все-таки зайду», — решает он и засыпает.

Днем, после школы, он опять бережно укладывает пластинку в портфель и идет разыскивать это ателье. Спрашивает у милиционера, у прохожих.

И вот, наконец-то. Огромная черная луна на витрине.

Витька входит. Он не знает, к кому обратиться. К этому дядьке? Или к тому? Подходит к сухощавой седой женщине за столиком. Говорят женщины добрей.

— Да-а, — сочувственно тянет она, выслушав сбивчивый Витькин рассказ. — Но мы же, мальчик, только записываем…

Глядит на вмиг осунувшееся Витькино лицо.

— Чье письмо-то?

— Отца.

— А он где? На Севере? На Дальнем Востоке?

— Погиб он…

Женщина умолкает.

— Так, — наконец произносит она. — Так… Знаешь что? Зайди-ка тут, неподалеку, на Фонтанку. Там мастер Сергей Иванович. Запомнил? Сергей Иванович. Пусть хоть как-нибудь… Чтоб только один раз прокрутить. А мы здесь— перезапишем. Понял?

Витька кивает. На душе у него становится чуть полегче. И тут только он замечает: ух, как здесь красиво! Стены отделаны полированным деревом, блестящим и скользким, как лед. Все залито светом, хотя ламп не видать. Кресла какие-то чудные, низкие. И столики тоже, как в детсаде, только круглые и ножки растопыркой. Все это напоминает Витьке кадр из какого-то заграничного фильма.

А вот и сама студия! Дверь в нее приоткрыта. Ну и дверь! Витька думал, такие бывают только в подвалах банка, где хранится золото, или бомбоубежищах. Толстенная!

Из одной такой можно пять сделать. Краешком глаза Витька заглядывает внутрь студии: стены обиты чем-то светлым, вроде клеенки, и почему-то все усеяны дырочками. Зачем? Непонятно. На столиках какие-то приборы, вроде микрофонов. Или это и есть микрофоны?

Витька вздыхает: надо идти…

Сергей Иванович оказался тощим и длинным, как гвоздь. Хмур и молчалив. Пожилой уже. Он курил и глухо, надсадно кашлял. Посмотрел на пластинку, присвистнул.

«Сейчас скажет «в утиль», — подумал Витька.

И мастер сказал:

— В утиль…

Витька едва не заплакал. Но вовремя прикусил губу.

— Вы хоть чуть-чуть, — тихо выдавил он. — Хоть немножко… А?

— Немножко? — Сергей Иванович усмехнулся, покачал головой, протянул сверток обратно мальчику.

— А тут что? — ткнул он пальцем в пластинку. Роки-эн-рол? Буги-вуги?

— Отец, — пробормотал Витька, — Погиб он.

Сергей Иванович из-под лохматых бровей, нахмурившись, оглядел Витьку, молча развернул фланель. Освободив место на столике, стал с лупой разглядывать бороздки.

— Да, — протянул он. — Работенка!

Витька молчал.

Сергей Иванович продолжал изучать пластинку.

— Где погиб? Отец-то? — спросил он.

— Возле Зальценбурга. Он сапером был… — Витька помолчал. — А деньги вот — рубль тридцать. Но, если мало, — заторопился он, — еще добуду. Непременно добуду.

Сергей Иванович маленькой мягкой щеточкой неторопливо чистил пластинку. С лупой, зажатой в глазу, со щеточкой в руке, он походил на часовщика.

— Так, — сказал Сергей Иванович. — Значит, достанешь деньги? А откуда?

Витька насупился.

— У матери свистнешь? — подсказал Сергей Иванович. — Или коньки загонишь?

— Я не свистну, — сказал Витька. — Я добуду…

Сергей Иванович, разговаривая, продолжал чистить пластинку.

— Под Зальценбургом есть маленький городишка, забыл название, — негромко сказал он. — Смешной городок. Все домики разноцветные, с острыми крышами, как игрушечные. И тротуары из желтых кирпичиков, тоже, как игрушки. Тут тебе и Дюймовочка, и Золушка, и Кот в сапогах, и Красная шапочка. Но больше всего деревянных человечков — Буратино. И на крышах, и на окнах, и на дверях.

— А знаете, — вдруг некстати сказал Витька. — Я родился восемнадцатого апреля. В сорок пятом. В тот самый день, когда погиб мой отец…

К чему он это сказал? Вовсе некстати. Но мастер кивнул:

— Да…

Помолчал и прибавил:

— А у меня вот сынишка был… Поменьше тебя. Погиб. Тут, в Ленинграде… Сын погиб, а я жив! — Он покачал головой, словно удивляясь этой нелепости: молодой умер, а старый живет.

Сергей Иванович вынул лупу из глаза — под веком, возле носа, врезался глубокий багровый рубец — достал из шкафа бутылочку с какой-то зеленоватой жидкостью, помочил тряпочку и осторожно потер самый краешек пластинки. Посмотрел в лупу, опять потер.

— «Grüsse und Küsse!» — прочел он и усмехнулся. — Ну, до чего слезливый народ, эти немцы. Прямо, как девицы.

В мастерскую вошла пожилая женщина. Вынула из сумки сахарницу с отколотой ручкой и стала ждать, когда освободится мастер.