Борисов-Мусатов - [47]

И, как бывало, подумав о Сергее Васильевиче, припомнив разговоры с ним, Коновалов почувствовал себя так, словно после миражей и шагания по зыбкому, поющему песку вновь становился всей стопой на твердую землю.

Маки горели чисто и ало. Глазу было жарко вблизи, как будто каждая коробочка цветка, сшитая из нежных красных лоскутков, собрала все сияние полдня. Если же отойти на самый солнцепек и дальше отодвинуть от верхней границы окоема густую глубину сада — яркие пятна маков окажутся окружены синевой прохладных теней от невидимой кроны дерева. А на первом плане звонко загорится на просвет листва кустарника.

Ничего нет радостней, чем услышать вовремя тайный голос — идти до конца, быть собой без оглядки, чувствовать — во всю силу, делать — так, как хочется! И не та уже смелость вела, какую у него находили в богатом и тонком сплаве «негромких» тонов. Теперь захотелось ему иной живописной смелости — солнечной!.. Ах, вот так и написать — как видишь: ствол дерева — лиловый! Песок бесцветен, чуть розоват. Дрожат сиреневые пятна теней. Вообще в тенях так много густой голубизны, а рядом цветы и трава будто размыты слепящим светом. Блики горят на молодой зелени. И пусть, как звучный камертон его палитры — цвет, зажженный солнцем — пламенеют пятна маков!

И этот этюд «строится» Виктором как узор, как бы овально, вокруг центра — ствола дерева — «натюрмортно» организованный узор из листвы, трав, солнечных пятен и теней, красных вспышек мака. Горизонт поднят — опять кажется изображенное орнаментом на коврике. В верхней части этюда темно-лиловая гуща сада контрастирует с остальной — солнечной.

Никаких ухищрений не надо — только чистая правда, чистая радость! Зной плавит цвета, свет смешивает их оттенки — пишет сама природа, творит свою живопись из себя самой. Пойти за ней, довериться ей всеми чувствами! И еще, скорее интуитивно удалось передать в меняющемся расплаве тонов стремительную текучесть времени. Этюд он написал с задором, не очень думая о сомнениях первого учителя. Но понял, что нашел для себя новый смысл и путь в будущее. Впервые в своей живописи установил он «контакты» со временем. Соприкоснулся открыто, остро с главными проблемами искусства эпохи. Недаром же оставил на этюде надпись, не просто датирующую, а как бы «хронометрирующую» новый акт его творчества: «21 июля, в 12 часов дня».

Этим летом не сиделось дома. Еще на Троицу вместе с Леной съездили погостить в семью дяди Матвея, переведенного начальником пригородной станции Курдюм. Красно-кирпичное здание в два этажа, с закругленными вверху окнами, стояло в полустепной местности. Сразу за станцией шла земля под откос, размахнувшись открытым пространством, а потом — на медленном подъеме к высоким горизонтам — бугрилась так называемыми «шиханами». И скука же тут, должно быть, уже с макушки лета, когда погорит трава да пойдут сеяться дождички, припуская внахлест. Дяде, может, и ничего, а вот бедные сестрицы — Наташа, Леля и Ларя. Ветерок гнал волны запахов — молодой полыни и чабреца (по случаю праздника станционный зал, а местами и перрон были устланы пучками «богородской травы»). Из-за здания на фоне редких топольков выпыхивали голубые облачка дыма. Они волокнисто тянулись, добавляя пряную тяжесть ладана к свежести солнечного утра. Над степной станцией разносились слова праздничного канона.

Зайдя с Леной за угол, увидели собравшихся на молебен, в основном баб и ребятишек. Взор обрадовался живописной сцене. Делая быстрый набросок композиции, Виктор помечал — где на рисунке, а где пока в уме, — как распределялись цветовые пятна. В левом верхнем углу проглядывала за деревьями белая стена. Справа поставлен аналой, и солнечный свет соединялся с желтым огнем лампады. Грузно темнела поповская, вишневого тона, риза, и далее опять нависал зеленый сумрак. Понизу — у ног, охватывая группу, тоже шли густые зеленые тени. Зато в центре насыщены светом бело-розовые пятна кофточек, юбок и голубые платки баб, один — ярко-красного цвета.

Когда Виктор писал эту гуашь, стремясь декоративно объединить живую пестроту толпы, он и приглушал тона (почти сухой кистью растирал гуашь по бумаге), и старался сочетать тональную мягкость с выразительностью контуров (кисть делала тонкие «движки» белилами, перо обводило силуэты фигур). И осталось это живописное впечатление памятью той поездки: свежая, клейкая, но уже тенистая листва, праздничные на солнце пятна одежд… Праздник перехода в лето. Передано оказалось само настроение — легкая радость Троицына утра. Как не похоже на былые его «прозаические» задумки жанровых работ о той же Троице, о Духовом дне!.. Пусть Виктор и отмечал взаправдашность каких-нибудь деталек — вроде таблички с надписью «Касса» — главное было уже в ином. Преображая картинки быта в свободные колористические экспромты, он все чаще стремился передать их лирически, как бы взглядом «изнутри». Лена спустя много лет сразу находила себя на этой гуаши, указывая на тоненькую девочку-подростка, темноволосую, с узкой косой, в розоватом платье с пышными рукавами. А рядом с ней мужская фигура в черном костюме: плечи широковаты, голова с характерным наклоном набок, чуть влево — все такое знакомое по автопортретным наброскам этой поры. Мелочь, да не совсем: ведь это не только его первый, пока в миниатюре, автопортрет с сестрой — но и, пусть малозаметное, свидетельство, что он все увереннее начинает видеть себя лирическим героем собственных сюжетов.