Борис Житков - [8]

«— Вот здорово! Вот где бы пожить! А главное — лечу, куда хочу. И нечего бояться: сядешь на землю — не провалишься, а в море опустишься тоже не беда: внизу корабль, на нем и поплывешь по морю. Есть парашют, чтобы тихонько спустить на землю пассажира. Есть и маленький шарик, — он как спасательная лодка при корабле.

Разглядывали и каждому окошечку радовались.

А другие говорили:

— Хи-хи, вот так чудаки! Их надувают, а они облизываются. Это враки, выдумки, и никогда этого не может быть.

Эти люди кулаком стукали по рисунку. Плевали в сторону и уходили вон.

А прошло время, вывелись у этих детей внуки. Стоят внуки на площади, заломили головы, слезы из глаз идут, глядят вверх на блестящую сигару. Под сигарой домик приделан. А там и окошечки, и моторчики, и кухня, и уборная, умывальничек, зеркальца и креслица, а на столе, говорят, там и цветочки поставлены.

Вот где бы пожить!

Глядят внуки и дедушке показывают:

— Гляди-ка: вот они, чудаки-то!

А сигара рычит в небе и ходит над городом кругами. А в сигаре люди сидят и говорят:

— Летим, куда хотим».

Есть у Житкова повесть, в которой противопоставление творцов и мечтателей людям с плоскими умами, с пустыми душами доведено до страшной остроты. И противопоставление это сделано не в обобщенной, не в условной, отвлеченной форме, как в очерке «Чудаки», а конкретно, в образах живых людей, в конкретной исторической действительности. Эксплуататорские классы в Советской стране уничтожены, но живут еще среди нас люди, сохранившие психологию тунеядцев, органически ненавидящие творчество и творцов, — о них и написана книга Житкова. Я имею в виду незаконченную и ненапечатанную повесть «Без совести». Житков писал ее семь лет — с 1929 по 1936 год. Задумана она была как произведение для детей, но негодяй, изображенный в повести, с каждой страницей превращался в такое циническое и грязное чудовище, что даже Житков, смело вводивший в свои рассказы для детей острый жизненный материал, постепенно перестал считать свою повесть детской. Содержание ее таково. Советский изобретатель инженер Камкин, человек гениальный, изобрел аппарат, который мог летать на огромной высоте, просверливать насквозь горы, внедряться в землю, опускаться на дно моря. Чертеж аппарата попал в руки отъявленному негодяю, громиле; тот, приняв участие в ограблении банка, бежит за границу, в Германию, строит аппарат и употребляет это техническое чудо не на благо человечества, как мечтал инженер Камкин, а на совершение всевозможных злодейств: он разрушает города, похищает и сбрасывает с высоты женщин, протыкает насквозь слонов, давит их, как тараканов, и т. д. Однако, хотя эти злодейства и велики, ни одно из чудовищных преступлений, описанных автором, не производит на читателя такого действия, как разговор между гениальным изобретателем, забывающим еду и сон для вдохновенной работы, и человеком «без совести», ненавидящим творческий труд советских людей, презирающим изобретателя, поглощенного творчеством.

Повествование ведется от имени человека «без совести», грабителя, проникшего в дом к Камкину под видом монтера. Камкин вышел на минутку к знакомым попросить в долг три рубля, а монтер пробрался к нему в кабинет и начал рассматривать чертежи. Внезапно Камкин пошел в комнату.

«Вдруг слышу за плечом, — рассказывает монтер, — „ах, вы интересуетесь?“ Камкин. Отворил, значит, своим ключом и накрыл меня. Я нарочно не сразу даже обернулся. „Да, говорю, интересно. Только вздор“. И захлопнул папку. Он уцепился: „Почему же вздор? Против чего вы возражаете? Нет, давайте. Покажите, что у вас вызывает сомнение?“ И он раскрыл папку. „Все, — отрезал я, — все чушь и галиматья, от корки до корки“. Я хотел повернуться. Он покраснел, как свекла, и схватил меня за рукав. И тут он начал сыпать. Я стоял к нему боком, а он загораживал мне дверь и сыпал, сыпал. Потом я сел на его диван и стал на него смотреть. Он подсовывал мне свою махорку я без отдыха трепался вот уже полчаса. Расходился, хоть за пивом посылай. „Я, говорит, все чувствую, всякий материал, всякую сталь, бронзу, алюминий; я знаю, как он прогнется, когда он сломается, я его чувствую, как скрипач струпу“. Я перебил: „трепач, говорите, струну!“ Он вскинул голову: „скрипач, я говорю“ и сделал руки, будто играет на скрипке… „Ведь приказчик в лавке не вычисляет, какой веревкой завязать пакет… Он чувствует. Вы сами не станете вынимать иголкой пробку из пивной бутылки — без всякого расчета вам ясно, что иголка сломается. Но вот у меня это чувство тоньше, точнее, я все вижу, я знаю, где материал напряжен, как будто это была моя собственная рука, которая держала бы тяжесть“. Он еще долго разводил бобы. „Вы все еще не верите, говорит, что я наперед все предвижу?“ Я прищурил глаза и спросил этого трепача: „а трешку вам удалось стрельнуть?“ Он сразу смолк и брови поднял. „Три рубля вы, скажите, достали? А?“ Он тогда затряс головой: „нет, нет, он мне не дал“. „Так вот то-то“, — я сказал и пошел в сени».

Чувствуется, что это обывательское, самодовольное «то-то», обращенное к творцу и труженику, ненавистью гложет Житкова. Камкин — человек будущего общества, созидатель, художник, Житков его в обиду не дает. И в большой повести Житкова, как и в его маленьком очерке «Чудаки», победа остается за тем, кто, быть может, не умеет «стрельнуть трешку», но умеет воплотить свою творческую фантазию в жизнь: гениальный изобретатель находит средство на расстоянии заставить аппарат слушаться не грабителя, а его, Камкина. Злорадное «то-то», сказанное монтером, было преждевременным. Торжество принадлежало не ему, хотя он умел не только «стрельнуть трешку», а и банк ограбить, — победил человек-творец, человек-созидатель, работающий для счастья человечества.