Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - [8]

с прекрасной школой. Его голос драматического тенора со слезой в голосе нельзя было слушать равнодушно. Когда маршал впервые его услышал, он был покорен. Мучник помимо своего таланта был на редкость добрым, отзывчивым, бескорыстным человеком. Все его любили и уважали, включая антисемитов. Яша был типичным евреем: глаза навыкате с грустью всего еврейского народа. Нос не перепутаешь с русским, ноги иксом и, глядя на его походку, было такое ощущение, что у него две левые ноги и две правые руки. Короче, он даже со спины был похож на еврея.

После выступления Жуков подозвал его к себе и, усадив рядом, на место маршала Рокоссовского, весь вечер не отпускал. Яша робко пытался что-то сказать маршалу, но Жуков успокаивал Яшу: “Не волнуйся, сиди спокойно, пусть он погуляет”. Солдат-еврей Яша Мучник весь вечер просидел тесте с маршалом. Вот таким он был “антисемитом”.

Когда кончилась война, Жуков в городе Потсдаме занимал огромный дом, где была его резиденция.

Из нашего ансамбля выделили группу солистов, которая обслуживала приемы у маршала. В эту группу вошел и я как ведущий.

Для иностранцев мы считались самодеятельностью. Мол, как только заканчивали в окопах стрелять, так сразу начинали петь и плясать. Короче – любители, как и весь советский спорт.

Однажды на приеме в честь английского фельдмаршала Монтгомери танцовщик Миша Виленский сделал головокружительный трюк. Монтгомери подошел к нему и с недоверием спросил:

– Неужели можно воевать и отрабатывать такие сложные трюки?

Я ответил за Виленского:

– Мы работали над собой не тогда, когда шел бой, а когда на фронте было затишье.

Мне показалось, что фельдмаршал мне не поверил. Но Жуков в знак одобрения мне улыбнулся.

Во время войны наша бригада артистов выступала у разных генералов по разным случаям, и всегда мы находились в передней, далеко от банкетного зала. И когда гости наговорятся, поедят и напьются, тогда приглашают нас, скоморохов, чтобы мы, голодные, их веселили. Маршал Жуков поломал эту традицию. И мы были всегда вместе. Вначале, правда, за отдельным столом.

Я присутствовал на всех встречах Жукова с союзниками – с генералом Эйзенхауэром, Брэдли, Монтгомери и другими. Помню, генерал Эйзенхауэр наговорил Жукову много лестных слов по поводу его полководческого таланта. Он завершил свой монолог словами, что Жуков является главным человеком в победе над фашистской Германией. Жуков с удовольствием слушал мнение этого выдающегося военного специалиста. Маршал неумел, не хотел притворяться и был убежден, что он заслужил эти комплименты. Эйзенхауэр говорил что думал. Жуков прекрасно понимал, что каждое слово передается Сталину. Сталин не мог простить Жукову, что он промолчал с генералом Эйзенхауэром и ни слова не сказал о роли генералиссимуса. Я не встречал более мужественного человека.

Я очень нравился Жукову как артист: мои танцы, рассказы, пародии и, самое главное, мое пение. Я умел пародировать певцов – тенора и баса. Жуков всегда садился за наш солдатский стол и просил меня спеть с ним дуэтом.

Жуков любил петь кабацкие русские песни. Самая любимая его песня была “Не за пьянство, не за буянство и не за ночной разбой. Ах ты, доля моя доля…” Дальше я понятия не имел, какие там идут слова, но меня спасал вокализ, в котором никто никогда не может разобрать ни одного слова. Маршал часто оставлял меня у себя в особняке ночевать, а утром, когда мы завтракали вдвоем, он со мной делился своими мыслями как с равным. Это было странно, непонятно и очень приятно. Конечно, было мне неловко, что я не знаю слов песни, которую мы всегда пели вместе: “Не за пьянство, не за буянство…” И узнать не у кого было, и у маршала тоже разобрать слова, когда мы шли на “форте”, было невозможно.

В резиденции маршала в Потсдаме обслуживающий персонал состоял из лиц мужского пола в чине не ниже генерал-майора. Они были откровенными холуями: чистили маршалу сапоги, накрывали на стол и убирали со стола. Когда они выслушивали распоряжения маршала, то сгибались до полу. Противно было смотреть на этих людей, потерявших к себе всякое уважение. Я уверен, что если бы они вели себя с достоинством, то маршал бы их уважал.

Для маршала эти холуи были кем-то вроде декоративных собачек, но с нами они превращались в свирепых псов. Им нужно было накрывать наш солдатский стол, а им это было противно. Я понимал их, но ничем помочь не мог. Они метали громы и молнии в нашу сторону, злыми глазами с презрением смотрели на нас и тихонько матюкались. Больше всего их злило, что маршал Жуков три четверти вечера сидел за нашим столом. Эти холуи нам мстили как только могли. Па нашем столе из еды почти ничего не было, не говоря уже о спиртном. Только когда Жуков садился за наш стол и хотел с нами выпить, тогда генерал-холуй приносил что-то закусить. Маршал об этом не знал и был уверен, что мы сыты и в порядке.

После воины. Отдых на Черном море.

Конец 1940-х

Паша бригада приезжала в резиденцию Жукова задолго до начала банкета, и когда мы заходили в банкетный зал, на нашем столе ничего, кроме приборов, не было. Смотреть голодному человеку на обильные столы и на с аппетитом жующих и пьющих людей было пыткой. Мне это надоело, я решил воспользоваться расположением ко мне маршала и пожаловаться ему. Я выбрал момент, когда он сел к нам за столик в хорошем расположении духа, не сомневаясь, что мы, как и он, уже поели и выпили. Обняв меня за плечи, он предложил спеть дуэтом. Я ему сказал: