Борис Рыжий. Дивий Камень - [81]

— Молодцы оба…

— Не перебивай. Я видел, что с ним творится что-то неладное… А потом мы разъехались. А потом ты как раз сообщила мне в Литинституте, что его не стало… А потом уже я прочел все стихи Рыжего и замечательную статью о нем Пурина в «Звезде». В моем нынешнем представлении Борис Рыжий был самый талантливый поэт своего поколения.

— А как бы ты определил его индивидуальность?

— Повторяю: Рыжий был «поэт трагической забавы» (формула Вагинова). Он писал внятные, эмоциональные и как бы «фатальные» стихи, по методу абсолютно реалистические. Он описал свой мир. Думаю, искусственным во всем этом было (не в дурном смысле, а от слова «искусство») то, что он себя изображал типом вроде раннего Лимонова — вроде «подростка Савенко»: дружба с уголовниками… пивные… ночной уголовный город… поножовщина… А сам он был сын академика!

— Нет ли тут чего-то актерского?

— Пожалуй. Сын академика. Вырос в комильфотной советской среде. Ему нужна была маска (может, она вообще нужна — маска?), и я это отнюдь не осуждаю. В стихах он десятки раз написал о смерти.

— «Невысокую изгородь ада / по-мальчишески перемахну…»

— Да. Он был суицидный поэт. Как Маяковский. Как сын Томаса Манна Клаус, который раз двадцать покушался на свою жизнь, пока не отравился.

Роттердамский фестиваль стал вторым после «Антибукера» испытанием, из которого он, может быть, так и не вышел. Спустя приличное время, если у него спрашивали о делах, он отвечал:

— Из Голландии вернулся!

На самом деле он никак не мог вернуться из прошлого, из той поры, что так подробно-любовно прописана в «Роттердамском дневнике» и навсегда осталась в стихах:

Роме Тягунову

Я работал на драге в посёлке Кытлым,

о чём позже скажу в изумительной прозе, —

корешился с ушедшим в народ мафиози,

любовался с буфетчицей небом ночным.

Там тельняшку такую себе я купил,

оборзел, прокурил самокрутками пальцы.

А ещё я ходил по субботам на танцы

и со всеми на равных стройбатовцев бил.

Боже мой, не бросай мою душу во зле, —

я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары,

я обратно хочу — обгоняя отары,

ехать в синее небо на чёрном «козле».

Да, наверное, всё это — дым без огня

и актёрство: слоняться, дышать перегаром.

Но кого ты обманешь! А значит, недаром

в приисковом посёлке любили меня.

(«Я работал на драге в посёлке Кытлым…», 1999)

Кытлым, Кытлым. Там был найден скелет, которого не было.

С Высшей инстанцией он обращался запросто, если не фамильярно. Мечта христианства — она мечта.

Что же делать, если обманула

Та мечта, как всякая мечта…

(Блок «Перед судом», 11 октября 1915 года)

Еще, как на заре туманной юности, говорилось так (2000):

Ещё неделя света и покоя,

и ты уйдёшь, вся в белом, в голубое,

не ты, а ты с закушенной губою,

пойдёшь со мною

мимо цветов, решёток, в платье строгом,

вперёд, где в тоне дерзком и жестоком

ты будешь много говорить о многом

со мной, я — с Богом.

А в «Разговоре с Богом» (2001) уж не найти трепета, одна горечь, безнадега с гранулой сарказма:

— Господи, это я мая второго дня.

— Кто эти идиоты?

— Это мои друзья.

На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.

— Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью назови, ад посули посмертно, но не лишай любви високосной весной, слышь меня, Основной!

— Кто эти мудочёсы?

— Это — со мной!

В эти два последних года он съехал с инерции смерти как темы, он увидел ее воочию. Это как полная луна, вылезшая из-за черных туч. Существует лунатизм гибели. Символисты были правы? Ахматова в детстве-отрочестве была лунатичкой. Прошло.

Сесть на корточки возле двери в коридоре

и башку обхватить:

выход или не выход уехать на море,

на работу забить?

Ведь когда-то спасало: над синей волною

зеленела луна.

И, на голову выше, стояла с тобою,

и стройна, и умна.

Пограничники с вышки своей направляли,

суки, прожектора

и чужую любовь, гогоча, освещали.

Эта песня стара.

Это — «море волнуется — раз», в коридоре

самым пасмурным днём

то ли счастье своё полюби, то ли горе,

и вставай, и пойдём.

В магазине прикупим консервов и хлеба

и бутылку вина.

Не спасёт тебя больше ни звёздное небо,

ни морская волна.

(«Сесть на корточки возле двери в коридоре…», 2000)

Да когда он был у моря-то? В 1989-м, после восьмого класса, в Болгарии, с родителями, на Солнечном берегу. Были они там недели две, плавал он не очень хорошо, да и опасно там было — народу много, во взбаламученное море не тянуло. Мало видел, больше воображал. Но запоминал навсегда. Ничего не сказал о том море. Разве что о Балтийском, но Финский залив — часть городского ландшафта. На берегу Финского залива в его самой восточной оконечности, в месте впадения в залив реки Невы, стоит Санкт-Петербург.

Это странно: такой нестарый поэт был поэтом памяти. Масса того, что он писал, возникала оттуда, где было лучше, чем сейчас. Область счастья, а не память. Значит, не память, а нечто другое.

Я сам не знаю то, что знает память.

Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Из уходящего века он выходил с некоторым оптимизмом, или это было видимостью и минутой:

По-моему, в проживаемый нами отрезок времени с поэзией нашей всё обстоит самым наилучшим образом. Эпигоны Иосифа Бродского после смерти своего кумира куда-то и сами запропастились со своими текстами. Правда, посмотрите вокруг, их почти не стало — куда делись, непонятно. (С другой стороны, стали по неведомым причинам появляться эпигоны Ходасевича, но это ребята безобидные в основе своей и ненавязчивые, как и подобает эпигонам Ходасевича.) Кроме того, изящная наша словесность избавилась от чистой воды проходимцев, рифмоплётов, потому как дело это по большому счёту стало безденежным и бесславным. Есть, конечно, жулики, мыслящие глобально и выстраивающие колоссальные литературные пирамиды, но как бы они ни старались, всё во благо опять-таки поэзии — эти господа оттягивают на себя графоманов, которые в былые времена атаковали серьёзные издания. Редакторы в связи с этим стали менее нервозны, и с ними приятно общаться. С критикой, конечно, плоховато, но в России всегда так было, было и хуже.