Борис Пастернак. Времена жизни - [15]

Пока творчество целиком болезненно, потому что оно исповедь о мире – задаче, об объекте лирически ирреальном. Искусство лирично лишь постольку, поскольку оно лишено лиризма, то есть оно говорит о ненаступившем выполнении лирической проблемы. Искусство это повышающаяся исповедь, мир бессилия».

Это – отрывок из письма 1910 года некоему Евгению (адресат не установлен. Скорее всего это не письмо, а набросок будущего доклада).

Итак, влияние будетлянства несомненно. Но лексический состав, словарь «пробующего петь» Пастернака близок не столько к словарю начала нового века, сколько к романтическому «общему» поэтическому набору века ушедшего: и непременный «пламень», и непременная «тайна», и «царственная печаль». Вдруг, неожиданно, в этот набор клише, где рифма вытягивает традиционное эхо, но при всем том странно нарушен привычный ряд уподоблений, входит преображенная необычным «зрачком» поэта реальность – как полуобнаженные амазонки из Дагомеи, поразившие воображение мальчика, или деревенские девушки в Оболенском:

И был ребенком я. Когда закат

Равнял единокровные предметы,

Поломок голени ступали в ряд,

Царя в лучах сощуренного света.

Они, как копья рыцарей, царили,

Они от смирной православной пыли

Бессмертье танца шли освобождать.

Ах, я умел так странно сострадать

Ступням скрещенным девушек в цистерне.

Неразрешимость, тоскующая мятежность, несбыточность, несказанность, невозможность лирического исхода в мир – все это переполняло юного Пастернака «каким-то голым отчаяньем». И результат этих исканий был пока еще приблизительным, неточным, невыразимым: «И вот в Сокольниках однажды, среди древних сосен, он остановил меня и сказал: „Смотрите, Сережа, кит заплыл на закат и отяжелел на мели сосен…“ Это было сказано про огромное тяжелое облако. „Кит дышит, умирая, на верхушках сосен“. Но через минуту, куда-то вглядевшись: „Нет, это не то“».

Так же обрываются – почти на полуслове – стихи, в которых уже предчувствуется слово, адекватное замыслу.

Появляются в стихах и пастернаковские «вещи», например знаменитое «трюмо», праздничная елка с рождественскою «позолотой», «гирляндами» бус, «шелестящим коленкором» игрушек; наконец, пастернаковские «свечи» и новогодний «вальс»:

И мимо непробудного трюмо

Снега скользят и достигают детской,

Быть может, им послушно и само

Дрожанье в елке позолоты грецкой.

О этот шелестящий коленкор

Повешенных в парче своей орешин,

И как нездешний шорох этот смешан

С молчаньем ангела и звоном бус и шпор.

О как отдастся первою гирляндой

Свечам и вальсу россыпь синих бус,

И так же глухо мальчик в шапке гранда,

И так же глухо…

На этом обрывается одно из самых энергичных и живых во всей «начальной поре» стихотворений.

И хотя Пастернак говорит в одном из ранних набросков – «насильственно заперт дар детства», но именно этот дар свежего и необычного зрения, соединенный с музыкальным бормотанием, преображает «декабрьскую руду» действительности гармоническими звуками аллитераций и ассонансов. Вслушаемся хотя бы в одну строку: «Свечам и вальсу россыпь синих бус…» Образы «тени», «бессонного подростка», «ребенка», «детской» перейдут в стихи Пастернака из этих первых опытов, в рамках которых навсегда останутся раннепастернаковские, действительно подростковые, гигантизмы:

Прощайте. Пусть! Я посвящаюсь чуду.

Тасуйте дни, я за века зайду.

Прощайте. Пусть. Теперь начну оттуда

Святимых сроков сокрушать гряду.

Для раннего Пастернака, как для Маяковского, характерно и богоборчество, от которого он, в отличие от Маяковского, затем напрочь откажется, отшатнувшись от «себя-прежнего». И все же – в этих стихах слышно, как

Грозя измереньем четвертым

И смерти предрекши погибель,

Душа шла на прибыль, на прибыль,

И сердце излилось за бортом.

.

Я чуял над собственным бредом

Всплеск тайного многолепестья,

Мой венчик, незрим и неведом,

Шумел в запредельное вестью.

Занятия философией Пастернак не оставляет, хотя в философских тетрадях рядом с конспектами набрасывает все новые и новые строфы. Однако он производит на друзей впечатление человека, боящегося своего собственного призвания. Темнота и неясность его стихов пугают его самого.

Пастернаки переезжают из казенной квартиры на четвертом этаже училища на Мясницкой в новое жилище – семикомнатную квартиру на Волхонке. Приходившие к Борису друзья отмечают, что Леонид Осипович становится все ироничнее при обращении с сыном. Он знал о новом увлечении сына – теперь поэзией – и не был этим доволен. Впрочем, отец, всегда сосредоточенный на своем даре и деле художник, вообще не был доволен его разбросанностью. Психологически они были очень разными, если не противоположными натурами. Зная о недовольстве отца, Борис писал в письме родителям, отбывшим на каникулы в Бельгию, в шутливом тоне, о своей серьезнейшей внутренней проблеме – поисках идентичности:

...

«Я в сущности нечто вроде св. Троицы. Индидя выдал мне патент на звание поэта первой гильдии, сам я, грешный человек, в музыканты мечу, вы меня философом считаете, но я боюсь, что все это вызвано не реальными, наличными достоинствами, а скорее тем, что установилось общее мнение такого рода. Что мне мешает завтра сказать, что я астрономией занимаюсь, вот тебе сразу и астроном»