Борис Парамонов на радио "Свобода" 2010 - [14]

Неудивительно, что творчество Жене открыли и сделали предметом серьезных штудий не столько эстет Кокто, как философы – Сартр и Жорж Батай. Громадная книга Сартра не специфична, у него Жене предстает в том же тематическом ареале, что Бодлер или сам Сартр в его автобиографии ''Слова''. Сартр навязывает Жане свою тему: человек, не выдерживающий существования с его изначальной свободой и стремящийся назад, в объективированный, вещный, предметный мир – из ничто (тождественного с сознанием и свободой) в ''бытие''. Подход Батая кажется мне более адекватным самому Жене. Батай разрабатывал тему священного: священное, сакральное, нуминозное, божественное для него – это сфера, вхождение в которую делает человека преступником; более того, само священное есть преступное, Бог – источник зла. Богоявление у Батая порождает зло, встреча человека с Богом рождает зло. То, что называют добром в человеческой культуре, – не более чем система социально-полезных запретов и сдержек, которая ни в коем случае не открывает глубин бытия. Мораль всегда и только утилитарна. Поэтому любое человеческое действие, выходящее за пределы утилитарной морали, соприкасается со злом, а то и порождает зло. В том числе литература – вот пойнт Батая: его книга, где собраны соответствующие тексты так и называется ''Литература и зло''. Можно было бы назвать еще круче – Литература как зло. Понятно, что почетное место в книге Батая занял Жан Жене. Процитируем кое-что из Батая.

Диктор:''Запретное пространство – это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению – смерти, – но, оставаясь преградой, превращается в приманку (…) И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему (сакральному, запретному). Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен. Литература не возлагает на себя задачу управлять коллективной необходимостью. (…) В какой-то степени литература как нарушение границ нравственности даже опасна''.

Борис Парамонов: В этих словах как нельзя понятнее представлен путь Жана Жене – преступника и писателя. На сущностном уровне это, получается, одно. Но для того, чтобы из преступника сделаться писателем нужно только одно – литературный талант. А чтобы стать великим писателем, еще нужен эксцентричный опыт, выводящий за грани человеческой обыденщины. И тут всячески уместна одна фраза Сартра из его книги о Жене: ''Гений – это не дар, а путь, избираемый в отчаянных обстоятельствах''.

Но писатель такого опыта и таких решений тем более не может быть моралистом, он будет тем, что называется адвокат дьявола. Достоевский был именно таким, всё его константинопольское православие – уловка души, потрясенной собственным знанием. Такой опыт не передать в простых словах, но только на преображающем языке искусства. И для искусства нет в мире виноватых.

Диктор:''Когда Нотр Дам де Флёр был передан в руки охранников, им показалось, что он обрел священное свойство, которым некогда обладали искупительные жертвы, будь то козел, бык или ребенок, и которым до сих пор обладают короли и евреи. Надзиратели говорили с ним и служили ему так, как если бы знали, что он несет на себе тяжесть всех грехов мира, и хотели снискать себе благословение Искупителя''.

Борис Парамонов: Это дерзновенные слова, но Жене говорит больше, дальше предъявляет счет, о котором писал Достоевский:

Диктор:''Покрову храма не нужно разрываться снизу доверху, если Бог испускает дух. Это ничего не докажет, кроме того, что ткань была плохого качества и изрядно обветшала. Хотя к этому следовало бы отнестись безразлично, я бы еще согласился, если б дерзкий пострел продырявил его ударом ноги и убежал прочь, вопя о чуде. Это пикантно и весьма подходяще для того, чтобы лечь в основу Легенды''.

Борис Парамонов: Мне кажется, что мало подчеркивалось одно обстоятельство: что герои ''Богоматери цветов'' – дети. И это дети Божьи, как все мы. Любой человек христоподобен и брошен в мир зла самим актом рождения. И любой искуплен актом, страданием смерти.

Вот контекст и масштаб, в которых нужно говорить о Жане Жене. Всё прочее – то, что называется культура.

Дмитрий Волчек: В России ''Богоматерь цветов'' была наспех издана в начале 90-х. Сейчас Алла Смирнова готовит новый перевод этого романа и собрания стихотворений Жана Жене.

Алла Смирнова: Он требует такого невероятного напряжения при переводе, это такой энергоемкий автор, что я, особенно после стихов, просто заболеваю физически. Это очень тяжело.

Дмитрий Волчек: Представляю, как сложно переводить Жене, особенно на русский, ведь это наложение различных языковых пластов и работа с темами, которых почти нет в русской литературе.

Алла Смирнова: Русский язык очень беден эротическим словарем, и это огромная проблема. У нас фактически отсутствует то, что называется ''средним регистром'', даже для обозначения органов, я уж не говорю про все остальное: либо – мат, либо – медицинская терминология. Кроме того, в русском языке все, что связано с гомосексуальной культурой, имеет пейоративную окраску, то есть резко уничижительную, отрицательную. А у Жене, конечно, никакие там ''педики'' и ''гомики'' абсолютно недопустимы, у него это романтизированный мир. И, наконец, тюремная культура, если верить Жене, в отличие от культуры российских тюрем, совсем другая – пассивные гомосексуалисты отнюдь не презираемые опущенные существа, это красивые мальчики, их внимания добиваются, их любят, из за них страдают, из-за них стреляются. Как на самом деле, я не знаю и вообще это не мое дело. Все, что мне нужно, находится тексте, а не в биографии и не в уголовном деле. Это огромная проблема. А то, что свариваются разные пласты языка — безусловно. И нельзя на самом деле вообще никаких слов употреблять — ''педиков'' и ''гомиков'' нельзя, слово ''гей'' тоже нельзя, во времена Жене оно не существовало, ''гомосексуалист'' – это слишком получается официально, по-канцелярски. В общем, выясняется, что ничего нельзя. И тут-то и возникает высшая степень свободы, когда ничего нельзя. Значит, нужно обходиться вообще без слов.