Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [60]

Мы сказали, что протестантство было реставрацией ветхого Завета в христианстве; но оно было также реставрацией самого христианства. Это общее место: протестантство, Лютер спасли христианство, дискредитированное едва ли не до предела практикой католической церкви, политикой всесильных Пап. Церковь сама стала блудницей Вавилонской. Это общеизвестно. Но как-то мало вспоминается, что протестантская Реформация, с которой отсчитывается новая европейская свобода, сама-то начала с экстремальных, прямо сказать, тоталитарных форм подавления. Ни Лютер, ни тем более Кальвин свободы не любили и не проповедовали. Они проповедовали высокую мораль. Вот тут и задумаешься: а совместимы ли мораль и свобода?

Протестантство уничтожило средостение церкви между верующей душой и Богом. Тут вроде бы и родилась свободная личность европейского человека. Но в том-то и дело, что не тут и не тогда. Тотальный морализм — это не свобода. Личность, рожденная в Реформации, была ограниченной, узкой, иконоборческой, культуроненавистнической, по-новому фанатичной. Тогда как в тогдашнем, XVI века католицизме чего уж не было, так фанатизма. А культура — древняя, настоящая европейская культура — была. По-настоящему же освобождает культура: расширяя горизонты, уча терпимости, показывая неокончательность земных устроений.

Возьмем один сюжет из английского XVI века: борьба Генриха VIII с папством, приведшая к созданию англиканской церкви, к разрыву с папским Римом. Это борьба дала трагические фигуры, известнейшая из них — Томас Мор. И вот как раз на его примере мы видим, что у нового просвещенного, если угодно гуманистического мировоззрения совсем нет необходимой, внутренне-органичной связи с пафосом свободы. Ибо сэр Томас Мор, один из просвещеннейших и гуманных людей того времени, отличался заметными чертами морального фанатизма и, более того, был автором знаменитой «Утопии» — проекта нового закабаления человечества.

Мы не будем сейчас говорить о социалистических чертах Утопии, об основной вражде автора к частной собственности: нас интересует моральная сторона проблемы, мораль как проблема. Томас Мор, передовая душа, провозглашает в Утопии свободу совести: можно исповедовать любую религию; но тут же ограничения: запрещены атеизм и неверие в бессмертие души. То есть высшие в глазах автора ценности неизбежно налагают на людей цепи — и не по воле автора, а как бы логикой самой веры, самих этих высших ценностей.

Всеобщая религиозность, ориентирующая предположительно на высшие духовные цели, не мешает существованию в утопии института рабства:

Они обращают в рабство своего гражданина за позорное деяние или тех, кто у чужих народов был обречен на казнь за совершенное им преступление…

Рабы того и другого рода не только постоянно заняты работой, но и закованы в цепи; обхождение с рабами, происходящими из среды самих утопийцев, более сурово…

Труд этих лиц приносит больше пользы, чем их казнь, а с другой стороны, пример их отпугивает на более продолжительное время от совершения подобного позорного деяния. Если же и после такого отношения к ним они станут бунтовать и противиться, то их закалывают, как диких зверей, которых не может обуздать ни тюрьма, ни цепь.

Еще и еще раз: высокоморальный строй общества не ведет автоматически к свободам и правам человека, — превалирует в таком обществе целое, социальный тоталитет. Тут главное, пункт, который не прейти: все высшее есть по определению надличное, генерализирующее, а не индивидуализирующее. Нормативность морали порождает тоталитарность социального управления.

Утопия Томаса Мора, как говорят английские исследователи, не может до конца считаться исповеданием его веры: текст построен как беседа, диалог Мора, путешествующего по Утопии, с его гидом местным жителем Гитлодеем. Есть даже трактовки Утопии, которые считают ее сатирой, критикой методом «ад абсурдум»: не идеал нарисован, а сатира дана, то есть, по-нынешнему, уже не столько утопия, сколько дистопия. За всем тем прямая связь духовного максимализма с практикой репрессий необходимо, логически сохраняется.

Сэр Томас хотел в молодости быть монахом, и уже выйдя из монастыря, долгие годы носил власяницу. Человек он был вполне светский, женатый (причем дважды), воспитал четырех дочек и сына по высшим стандартам; в доме его, говорят современники, царили одновременно ученость и веселье. Но и черты морального ригоризма, подчас сурового, были ему свойственны.

Думая об этом времени, соблазнительно противопоставить Мору его антагониста короля Генриха Восьмого, того, который оттяпал голову Анне Болейн после того, как она все-таки не родила ему сына (а всего лишь дочку, будущую королеву Елизавету). Причем жовиального короля иногда хочется как бы и предпочесть лорду-канцлеру — ригористу. Не получается, альтернативы здесь нет: король расправлялся с противниками в настоящем, а Томас Мор глядел в будущее на предмет построения идеального общества, столь же склонного к усекновению глав. Нельзя, конечно, сказать, что оба хуже: Томас Мор все-таки лучше, и много лучше. Но идеальным решением был бы их синтез: что и произошло в соседней Франции, где другой Генрих, Наваррский, ставший королем Генрихом Четвертым, сменил религию, чтобы успокоить страну. Париж стоит обедни. А для Томаса Мора ничего выше обедни, то есть церковной догмы и традиционного порядка церковного управления, не было. Он погиб за веру, отказавшись признать акты Генриха Восьмого о престолонаследии и верховной власти короля в церковных делах. Через 400 лет его канонизировали святым, когда само понятие о святости стало в Европе архаизмом и анахронизмом. В общем потерпели поражение оба — и король Генрих, и Томас Мор, а в сознание человечества вошла важная истина: за религию не стоить класть голову на плаху, но и преследовать ее не стоит.